Суровый берег - [3]

— Комаров на фронте, — говорила она, стараясь прикрыть коротким пальто свои зябнувшие ноги. — Никого нет. И вообще теперь ночью не ходят.

Но узнав, что сам Комаров и стоит перед ней, девочка вскочила с табурета и сказала совсем по-взрослому:

— Господи, хоть один мужчина появился в доме!

В мужской шапке, с выглядывающим из-под нее пучком светлых волос, с тяжелым противогазом через плечо, длинноногая, худенькая, она стояла в дверях и ждала, пока Комаров поднимется на площадку. Потом вдруг весело, по-мальчишески свистнула и вернулась на свое место.

Светя электрическим фонарем, Комаров добрался до четвертого этажа и, открыв дверь ключом, вошел в квартиру. Здесь тоже было пусто — жильцы уехали, по коридору через разбитое окно гулял ветер, хрустели под ногами осколки стекла. Как видно, недалеко упала бомба, и взрывной волной повредило окно. Но в его комнате стекла уцелели, и все осталось таким же, как и месяц назад.

Не снимая шинели, Комаров присел к письменному столу, зажег лампу, вытер запылившуюся фотографию сына, потрогал папки с чертежами и рукописями незаконченной диссертации. В углу на этажерке стояла модель придуманного им особого моста в горных ущельях. Тонкие прутики, выстроганные его руками, напоминали ажурную башню. На этажерке валялись куски пород, тунгусский деревянный бог, похожий на корень жень-шеня, берестяной туес, кусок бивня мамонта, узбекский сосуд, пучки гималайских трав. Рядом лежал пожелтевший снимок участников одной из экспедиций, на котором был изображен и сам Комаров, высокий, загорелый, со смущенным лицом и выгоревшим чубом. Это было совсем недавно.

Он вдруг почувствовал, как многое стало прошлым. Не было даже ощущения разлуки, какое он испытывал еще недавно, сожаления об утраченной привычной жизни. Война создавала свою жизнь и быт. Было легче от мысли, что близкие не испытают ее ужасов.

Он встал, прошелся по комнате, поправил полог на пустой кровати сына. Хорошо, что он уговорил сестру во-время увезти отсюда Борю. Теперь, надо полагать, они далеко и в безопасности.

Когда он уходил как командир запаса на фронт, директор исследовательского института — пожилой, нервный, малоразговорчивый человек — сказал ему неожиданно грустно и тихо:

— Большие испытания ждут вас, Николай Петрович. Германия — трудный противник… А мы всё же до сих пор любили, грешным делом, хвастнуть… Побьем мы, конечно, немца, побьем, только не шапками, а великим мужеством и выдержкой… Вы были хороший инженер, станьте и хорошим командиром, учитесь, воюйте и учитесь. Для этого у вас будет очень много времени…

Комаров тогда был очень возмущен. Война только начиналась, первые неудачи, думалось ему, не шли в расчет, и слова директора казались упадочническими. Он так и сказал и вышел из кабинета, едва попрощавшись.

На столе стояло складное зеркало для бритья. Комаров вытер его рукавом шинели, некоторое время разглядывал себя в потускневшем стеклянном прямоугольнике. Серое, со впалыми щеками лицо, шрам над левой бровью, отросшие, как у школьника, волосы ежиком, опоясанные следом околыша редко снимаемой фуражки, упрямые широкие губы… Он поморщился и встал. Если отпустить бороду, никто не скажет, что ему всего тридцать два года.

Открыв ящик стола, он взял оттуда несколько коробков со спичками, припасенные еще в начале войны, достал из шкафа чистое полотенце. Все это запихнул в сумку противогаза и собрался уже погасить свет, как вдруг на улице сперва хрипло, а затем пронзительно завыла сирена.

— Воздушная тревога… Воздушная тревога… Воздушная тревога… — донесся голос из репродуктора, и почти сразу же захлопали зенитки.

Комаров повернул выключатель, запер дверь и, не торопясь, вышел на лестницу. Сидеть в квартире или в бомбоубежище во время налетов он не мог, всегда тянуло на улицу, под открытое небо. Там, по крайней мере, хоть что-нибудь было видно, можно двигаться, не было угнетающего сознания беспомощности, покорности судьбе. А главное — не было вокруг томительного ожидания, вынужденного бездействия сотен людей, загнанных в подвалы, под арки и в другие убежища.

Летом во время первых тревог люди разбегались по щелям, вырытым в каждом скверике, в садах, на бульварах, скоплялись под деревьями, словно укрываясь от дождя. Тревоги тогда были в новинку и непродолжительны, стояли погожие дни, и посидеть на траве или под кустом не казалось утомительным. Он сам не один раз лежал на Марсовом поле, наблюдая с сотнями людей, высаженных из трамваев и автобусов, за воздушными боями в высоком небе, за клубочками зенитных разрывов, белыми оспинами усеявшими небесную голубизну. Тогда еще ездили со всех концов города в район Московского вокзала глядеть на первый поврежденный бомбой дом.

Выйдя на лестницу, Комаров услышал хлопанье дверей, шаги, детский плач; кое-где светили фонариком. Время от времени раздавались голоса. Говорили негромко, мало, как видно, давно уже ко всему привыкли, и спускаться в бомбоубежище стало обыденным занятием. Только нервная торопливость выдавала напряжение. Комаров хотел пробраться на улицу, но на площадке второго этажа ему пришлось остановиться. Высокая старуха, загородив дорогу, тащила по ступенькам какие-то свертки, стулья, а позади маленькая, светловолосая женщина несла спящего ребенка. Женщина прижала свою ношу к животу и груди, ей было тяжело и неудобно, фонарик в ее руке дрыгал, светил куда-то в сторону.