Джейк с детства знал и помнил это состояние в природе. Оно начиналось только ясными утрами, чуть раньше восхода солнца, до его первых лучей. Безоблачное небо уже начинало высветляться и медленно, словно нехотя, разбегалось множеством красок и оттенков. Глубокую темно-синюю бирюзу, плавно перетекая из одного цвета в другой, сменял туманный нежно-розовый, постепенно становясь ярким, насыщенным, почти алым… Разом смолкали ночные птицы, а утренние проснувшись, еще не пели, а словно ждали чего-то. Земля лежала еще темная, незрячая, сумеречная, но уже не ночная. Она медленно просыпалась и тихо избавлялась от ночных, окутывающих ее невесомых покровов. Если дул ветер, то наступал полный штиль. Рябь на воде океана вдруг расправлялась и выглаживалась, будто останавливала свой бег, делалась задумчивой, и словно остекленевшей. Ни одна рыба не смела, разбить это стекло, потому что, тоже становилась неподвижной и была не в состоянии шевельнуть плавником.
Вместе с птицами все в мире замолкало и становилось оцепенелым, но уже не спящим. Все живое и неживое в единый миг замирало, словно парализованное, и этой неведомой стихии всецело подчинялся и человек. Отчего-то становилось страшно нарушить вселенскую минуту молчания…
Джейкоб не понимал, что происходит с ним в это время, да и не нужно было понимать. Очень важно было прочувствовать это состояние до спирающего горло комка неясной и какой-то высочайшей тревоги, до волны озноба, пробежавшего по телу, до слезы, словно выдутой ветром. Все это происходило не часто, лишь, когда ему случалось в предрассветный час быть уже на ногах и пережить недолгие минуты неведомого очарования и счастья, в самый пик которого и происходило это необъяснимое явление. Его можно было бы назвать дуновением, неким беззвучным, таинственным вздохом небес. Как только он достигал земли и, не шевельнув ни волоса на голове, ни травинки, ни даже хвоинки на сосне, разливался во всю ширь и заполнял все пространство…
Все тотчас же оживало, и первым, кто обретал движение и голос, была звонкая, переливчатая трель маленькой, незаметной птахи, посмевшей бросить вызов тишине и возвестить о наступлении утра…Маленькая избранная душа…
Есть и название этому — солнечный ветер!
Она так хотела отложить этот разговор. Он станет последним и разрушит их недолговечный рай. Белла сделала все, к чему призывало ее сердце и движимая только этим единым порывом, спасла его от самого себя. Но он, словно в насмешку, продолжал терзать ее, не понимая, как тяжело говорить с ним о своих чувствах, даже просто видеть его рядом — невыносимая, терзающая ее душу, мука…
— Эдвард… — она собрала все свои силы, чтобы голос не дрожал. — Мне очень больно говорить об этом, но рано или поздно, я все равно должна буду тебе сказать. Лучше сейчас… — она неуверенно подняла голову и посмотрела в глаза Каллена. — Эдвард, наверное, наша любовь — это лучшее, что было между нами, но она разбилась, как разбилось мое сердце… Я боюсь тебе верить… Я не верю тебе! — одними губами, еле слышно проговорила она. Каллен молча неподвижно замер, как ледяная статуя, он не дышал и только мерцающий блеск его глаз в полумраке, напоминал, что это живое существо, а не ледяная глыба. — Я так боялась потерять тебя и вот потеряла. Ты бросил меня… — Белла жестом остановила Эдварда увидев, его желание возразить. — Подожди… Не важно, что это была ложь во спасение, но я поверила ей. Ты убедил меня. Ты всегда мог убедить меня в чем угодно, если хотел этого. Ты был единственный человек в моей жизни, кому я доверяла и верила. Ты был первый и единственный в моей жизни, кого я так любила. Я никогда никого … не любила! Никогда… — с огромным трудом выговорила Белла, еле сдерживая подступающие слезы. — Разве так и должно быть, Эдвард? Разве любовь такая? Разве, чтобы любить надо обязательно приносить себя в жертву и страдать, и мучаться….. Неужели весь твой столетний опыт жизни, не подсказал тебе что-то другое… — она чувствовала, как холодеют ее руки, как пальцы немеют от холода.
В комнате висела удушающая тишина и время, словно остановилось. Призраки прошлого витали в ней, парализуя своим присутствием Беллу.
— Белла… — хриплый голос Эдварда вернул ее в настоящее. — Значит, я опоздал!? Ты…
Она не дала договорить Каллену, оборвав его на полуслове.
— Не знаю, Эдвард. Я слишком устала жить в постоянном страхе, я устала постоянно испытывать боль и ужас… — она вскинула голову и пылающими глазами смотрела на бесстрастного, холодного Каллена. — Я не хочу закрывать глаза и видеть кошмары! Ты забыл, Эдвард, я боюсь даже вида крови, а от ее запаха меня мутит. Я не могу забыть тех несчастных людей в Вольтерре, которых гнали, как скот на убой. Мне страшно… Я, наверное, много не знала…. Я не хочу так….- она боялась, что еще чуть-чуть, и слезы ручьями хлынут из глаз.
— Белла… — охрипший шепот Эдварда взорвал тишину. — Я сам все разрушил… — Он пристально смотрел на нее, и Белла всем телом чувствовала исходящую от него пульсирующую горечь и боль. — Я знаю, мне нет прощения… Я знаю, что вернуть твое доверие будет очень сложно, — он невыносимо страдал и не пытался скрыть этого. — Белла, я буду стараться все исправить. Не знаю, как, но я добьюсь этого! — ей было тягостно слышать его голос и видеть его мучения, — но прошу тебя, Белла, скажи мне… — Каллен сделал паузу, и, подняв голову, пристально взглянул холодными, безжизненными глазами на нее, — в твоем сердце, в том, что осталось от него, мне нет места? — его глаза, наполнились тоской.
