Георгий Адамович
(1892 – 1972)
Отчего мне так страшно, так спутаны мысли?
Ничего нет в прошедшем, и нет впереди.
День уходит, прожитый без цели и смысла,
всё что помню: гранит, Летний сад и дожди.
Было холодно, ночь, вдалеке над рекою
мост застыл силуэтом, затихли шаги,
а ведь где-то бывает отрада покоя,
но не здесь, не сейчас и под небом другим.
Слушай: ночь пронеслась и пропала Россия,
дождь сломал георгины, а дом разорён.
Что осталось - Париж, русский борщ, ностальгия.
И уходят мечты. Навсегда. День за днём.
Лучший критик эмиграции
Устали мы. И я хочу покоя,
Как Лермонтов, – чтоб небо голубое
Тянулось надо мной, и дрозд бы пел,
Зелёный дуб склонялся и шумел.
Пустыня – жизнь. Живут и молят Бога,
И счастья ждут, – но есть ещё дорога:
Ничто, мой друг, ничто вас не спасёт
От темных и тяжёлых невских вод…
Георгий Викторович Адамович. Поэт, критик, переводчик. По национальности отца – поляк.
А. Бахрах об Адамовиче: «Он никогда не считал, что звание поэта – признак какой-то избранности, не думал, что стихи – ответ на все проблемы, и, вероятно, не раз вспоминал язвительные слова Боссюэ о том, что «поэзия – самый хорошенький из всех пустячков».
Георгий Адамович родился в Москве. Но ребёнком был увезён в невскую столицу и там стал петербургским поэтом, продолжателем традиции петербургской поэтики, камерной лирики, в которой доминируют одиночество, тоска, обречённость…
Адамович учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета и начал писать стихи, будучи студентом. В университетские годы он вошёл в литературный мир Петербурга и сблизился с Гумилёвым, Ахматовой, Мандельштамом, Георгием Ивановым. На раннем этапе испытал влияние Анненского, Блока и Ахматовой (при непохожести к «основному душевному тону» Анны Ахматовой). Характерная черта творчества Адамовича – это элегические медитации, внутренние диалоги с собратьями по поэзии, от Пушкина до Блока. Со временем его поэзия утрачивает краски и слова и становится «поэзией ни о чём»; вообще Адамович не уставал повторять, что «поэзия умерла», что «надо перестать писать стихи». Апеллировал к молчанию. А если писал, то скупо, сухо, аскетично.
Один сказал: «Нам этой жизни мало…»
Другой сказал: «Недостижима цель».
А женщина привычно и устало,
Не слушая, качала колыбель.
И стёртые верёвки так скрипели,
Так умолкали, – каждый раз нежней! —
Как будто ангелы ей с неба пели
И о любви беседовали с ней.
В 1916–1917 годах Адамович был одним из руководителей второго «Цеха поэтов». Далее революционные бури и грозы. «Времена настали трудные, – вспоминал Адамович, – тёмные, голодные. Моя семья, по каким-то фантастическим паспортам, уехала за границу, а я провёл почти два года в Новоржеве…» Наблюдал? Писал стихи? Вспоминал судьбу Пушкина?
…Но было холодно. И лик луны
Насмешливо смотрел и хмурил брови.
«Я вас любил… И как я ждал весны,
И роз, и утешений, и любови!»
Ночь холодней и тише при луне.
«Я вас любил. Любовь ещё, быть может…» —
Несчастный друг! Поверьте мне,
Вам только пистолет поможет.
Строки, написанные в 1917–1918 годах:
О, лошадей ретивых не гони,
Ямщик! Мы здесь совсем одни.
По снегу белому куда спешить,
По свету белому кого любить?
И пришлось Адамовичу, как и многим другим, писателям и поэтам, отправиться по «свету белому». В 1923 году он эмигрировал во Францию и вскоре стал ведущим литературным критиком парижских газет, затем журнала «Звено», позднее – газеты «Последние новости». Его статьи, появляющиеся каждый четверг, стали неотъемлемой частью довоенной культурной жизни не только русского Парижа, но и всего русского зарубежья. К мнению Адамовича прислушивались почти все. Он выступал в роли непререкаемого мэтра и был признан лучшим критиком эмиграции.
В докладе «Есть ли цель у поэзии?», прочитанном на беседах «Зелёной лампы» у Гиппиус и Мережковского, Адамович видел своих главных оппонентов в большевиках, превративших поэзию в государственное «полезное дело», тем самым произведя «величайшее насилие над самой сущностью искусства». В 1937 году Адамович опубликовал статью «Памяти советской литературы», в которой утверждал, что «советская литература – сырая, торопливая, грубоватая…». Само понятие творческой личности было в ней «унижено и придавлено», а тысячи «юрких ничтожеств» заслонили в ней «нескольких авторов, мучительно отстаивающих достоинство и свободу замысла». Но был момент, когда рука Адамовича вдруг дрогнула, и в одном из своих писаний он поставил советскую литературу выше эмигрантской, ибо последняя, как написал он, лишена «пафоса общности». Увы, эмиграция сама по себе есть разобщение, и откуда пафос?
