После того как по этой жаре они долго волочили тело, им пришлось какое-то время посидеть, приходя в себя, – двум молодым женщинам в летних безрукавках; так они и сидели, вытянув ноги, пока теплый ветер ерошил им волосы, вздымал юбки и обдувал лежащий рядом труп мужчины. Обе смотрели прямо перед собой на волнистую равнину прерий – и больше никуда.
– Надо было привязать его к доске или к чему-то такому, – сказала наконец Рут, – чтобы он не путался в траве.
Лаура открыла было рот и тут же закрыла. Она уже была готова сказать, что в следующий раз они это учтут. Закрыв глаза, она увидела большую грубую руку трупа со скрюченными пальцами, которая словно пыталась вцепиться в траву. Лето выдалось жарким, и трава вымахала такой высокой, что, клонясь под ветром, цеплялась за грубую ткань его рукавов.
– Начнем?
Лаура почувствовала, как усилилось сердцебиение.
Но дальше держать Рут в бездействии было просто невозможно. Она была из породы тех крохотных птичек, у которых крылья трепещут с такой быстротой, что их нельзя увидеть, мелькают туда и сюда, словно в панике. Лаура пыталась хранить спокойствие, чтобы утихомирить Рут, руки которой все время лихорадочно двигались, выдирали из земли то один пучок травы, то другой.
– У меня болит голова.
– Это из-за гребенок. Из-за них у тебя вечно болит голова.
Рут вытянула гребенки из волос и тряхнула головой, отчего прекрасные светлые локоны водопадом упали ей на спину, словно жидкий солнечный свет. Ох уж эта глупая Рут с ее старомодным именем и старомодной внешностью – волосы слишком длинные, а юбки слишком короткие. Может, именно по этой причине все это и пришло ей в голову. Она посидела в неподвижности почти минуту и снова начала ерзать.
– Перестань суетиться, Рут!
– Не кричи на меня.
Лаура услышала в ее голосе обиду. Даже не глядя на нее, она знала, что у Рут начала подрагивать нижняя губа и на глазах вот-вот выступят слезы. Конечно же она не кричала, но, наверно, тон в самом деле был резковат. Она была не права. Рут всегда была слишком хрупкой и ранимой, даже когда живот у нее стал округляться, и по отношению к ней надо было проявлять особую заботливость.
– Прости, если тебе так показалось. Ты уже придумала имя ребенку?
– Не пытайся отвлекать меня. Нам еще надо копать яму.
– Я просто хочу успокоить тебя. Отдохни.
– Отдохнуть? – Рут посмотрела на Лауру так, словно та выругалась. – Но у нас еще столько дел.
– Всего лишь одно.
Наконец Лаура улыбнулась, почувствовав, что за все эти годы она впервые может расслабиться. Это было правдой. Убить человека, похоронить его – это был весь список дел на сегодня.
– Эмили, – через несколько секунд сказала Рут.
– Что?
– Эмили. Я хочу назвать ее Эмили.
– А что, если будет мальчик?
Рут улыбнулась:
– Не будет.
Эту историю Эмили вспоминала в свой последний день, поражаясь, что вообще запомнила ее. Она слышала этот рассказ всего лишь дважды в жизни – один раз от тети Лауры, которая по секрету все ей поведала. Эмили тогда исполнилось тринадцать лет, и тетя преподнесла ей такой странный секретный подарок ко дню рождения; и еще раз – от матери в тот день, когда Эмили оставляла родную ферму, чтобы выйти замуж за Ларса и начать свою собственную жизнь. Во время повествования мать хихикала, чего никогда не делала тетя, и Эмили слегка пугалась. В заключение мать сказала, что ей стоит помнить эту историю, которая отнюдь не смешна, – на тот случай, если придет день, когда она ей понадобится.
Вот сегодня она ей и понадобилась, подумала Эмили, размышляя, сможет ли она после всех этих лет сделать это. А если сможет, чего ради надо было терять все эти годы?
Сегодня был последний день. Последний день тайн. Она лежала на спине в постели, прижимая правую руку к плоскому животу, загоняя боль все глубже и глубже, сдерживая то пагубное зло, растущий комок которого неустанно шевелился в ней, протягивая голодные щупальцы к ее обнаженным нервам. Господи, как больно.
За окном ее спальни тонкая, безукоризненно четкая полоска света прорезала и приподняла черный занавес на горизонте, и висящая в комнате темнота стала рассеиваться. В той комнате, где в течение ее жизни было место и любви, и адским мукам.
Не успели прозвучать первые трели утренних птиц, как Эмили спустила ноги на пол и в приступе мучительной боли склонила голову на колени. Она плотно сжала веки, и перед глазами завибрировали вспышки света.
Старая дряхлая развалина, хрупкая маленькая женщина с редкими седыми волосами и острыми коленками, она оставалась наедине со своей болью и слушала, как птицы веселым нестройным хором почему-то приветствовали утро.
Учитывая тот объем дел, которые ее ждали с утра, она как-то странно вела себя. Приготовила и съела овсянку; выпила свою драгоценную единственную за день чашку кофе, тщательно вымыла тарелку и чашку с блюдцем в выцветших красных розочках, вспоминая, что этот рисунок всегда был в ее жизни, удивляясь долгим годам бездействия. Теперь все воспринималось острее и четче, словно раньше она видела жизнь не в фокусе.
Затем она подошла к старому шкафчику с оружием, который стоял в столовой.
Положив пистолет на ладонь правой руки, она сжала его пальцами, изуродованными артритом. Она хорошо чувствовала его. Правильно чувствовала. Хотя годами не пускала оружие в ход. Пять? Шесть? После того как пристрелила белку, которую бензовоз сбил и оставил корчиться на дороге; у белки были остекленевшие глаза, и она задыхалась.
