Инна Давидович
Слова, за которыми ничего нет (Г.Шнир: Возвращение)
Анне Дунаевской (Баранниковой) посвящается
I.
Когда Генриетта Шнир в теплом синем пальто с меховым воротничком, с маленьким рюкзаком за спиной, в темно-синей шляпке, которую она никогда раньше не надевала, потому что шляпка эта ее очень меняла — в ней она походила на молодую женщину, а ей было всего шестнадцать лет той весной; когда Генриетта, по настоянию и благословению матери своей отправилась поступать в противовоздушные войска и никто не остановил ее от совершения этого патриотического шага. Она ехала с другими девочками в трамвае и выглядела так, будто ехала на школьный пикник, хотя в то время было уже не до пикников, впрочем, от школы всего можно было ожидать; когда она кивнула и засмеялась своему брату Гансу, а он засмеялся ей в ответ, смотря вслед уходящему трамваю, — когда все это происходило, никто не знал, что она никогда не вернется обратно.
Генриетту увезли на фронт, и она служила не в тылу, как предполагалось, а в действующей армии. Что она делала в армии, так никто и не знает. Сама Генриетта об этом не рассказывает. Просто иногда она замирает, роняет ложку в суп, не заботясь, полетят ли во все стороны брызги, и они летят, конечно, потому что ничто не остановит естественное движение, или бросает карты в камин, если мы сидим на даче в дождливые дни и играем в низ. Только случается такое редко, и за редкость подобные "вольности" бабушке прощают. Она у нас чудная. И слово-то это она чудно произносит. Но мы привыкли, и нам не кажется это странным. Лишь иногда чужие люди появляются в доме, и если что-то происходит из ряда вон выходящее, смотрят они на нас странно, на всех, а на бабушку боятся смотреть — она такая неземная в эти минуты и безумно красивая. Я люблю за ней наблюдать в эти моменты и жду их с нетерпением, как високосного года. Потому что я родился в високосный год, 28 февраля. В 11.30 ночи.
II.
Наша семья такая, со странностями — у каждого есть что-то особенное, все мы на грани.
На грани реальности и легенды, живого и полуживого, твердой памяти и полного забытия. Говорят, что бабушка была в плену, что помогала заключенным, благодаря которым и вышла на свободу из лагеря с поддельными документами. Какая-то темная история, о которой бабушка молчит, а мы не лезем. Папе и маме не до этого, а мне как-то неловко заставлять ее вспоминать о моментах прошлого, которые могут быть ей неприятны. Мы все воспитаны временем, которое умалчивает подробности.
Иногда во сне я вижу ее в лагере, тощую, плохо одетую, страдающую подагрой, с ободранными руками и гноем под ногтями. Мне не хочется думать, что так было на самом деле, а если и было, то тем более я не хочу, чтобы бабушка Генриетта снова об этом вспоминала. Ведь воспоминание, это все равно, что снова пройти через то, что пережил, перечувствовать и заново перемолоть в себе. Вступая в противоречие с пищеварением, раздробленные воспоминания больнее колют.
Как-то я залез в огород и нашел там несколько картошин. Была уже осень, урожай собрали, и картошины начали гнить. Я попробовал одну на вкус — мне стало интересно, какой на вкус окажется гнилая картошка. Помню, как кто-то мне говорил, что во время войны всё ели и что гнилая картошка была чуть ли не лакомством. Я надкусил, и только языком лизнул. Мужества не хватило откусить. Съесть это казалось мне невозможным. А когда отбросил надкусанную картофелину подальше, за забор, увидел в окне бабушку. Она смотрела на меня невидящим взглядом, а по щекам текли слезы. Я побежал в дом. Вбегаю в комнату, а она сидит на диване и читает, как ни в чем не бывало. А ведь с того момента, как я ее в окне увидел, прошло меньше минуты. Может, мне и показалось. Хотя так явно я ее видел в ту минуту: ее скулы, мокрые от слез, и сухие глаза.
Я заглядываю ей через плечо — мне всегда интересно, что именно читает бабушка. Она много историй рассказывает мне вечерами. Все они из книг, которые она прочитала. Она сама так говорит: «Я читаю для тебя». Тут я начинаю с ней спорить. Говорю ей:
— Как это? И если тебе неинтересно, ты тоже читаешь? Только для меня?
— Глупышка. Ты же мне не говоришь, какие книги читать. Выбираю я сама, читаю то, что мне интересно, а потом тебе рассказываю.
Мне возразить нечего. У бабушки вообще все очень стройно получается. Она говорит мягко, но так, будто отрезала. И уже ничего не добавишь. Тема исчерпана.
Когда я вырасту, я хочу быть таким, как бабушка.
Бабушка не всегда жила с нами. Раньше я приезжал к ней. Жила она в другой квартире. Я ехал на метро с одной пересадкой. Около метро она меня встречала, по дороге мы покупали мороженое, иногда даже заходили в булочную и покупали маленький торт — на двоих. Жила бабушка всегда одна. Дедушки я никогда не видел. Вроде как его никто не видел. Не только я. Но мне как-то не верится, меня ведь тогда вообще не было. А люди чего только не говорят. По-настоящему я верю только бабушке. Она умеет сказать так, что и сомнений не останется: то, что она сказала — чистая правда. Мне иногда даже кажется, что если бы бабушка рассказывала мне истории, которые мои дачные приятели перемалывают за костром, и им, ясное дело, мало кто верит, я бы ей безоговорочно верил, "покупал бы". Но в том-то и дело, что бабушка таких историй не будет никогда рассказывать. Она лучше сядет где-нибудь под лампу и будет тихо читать. Пока не случится что-нибудь неожиданное.
