Эрнест решил пойти погулять. Ему не спалось — он был удручен романом жены. Тайком, с дрожью он вскрыл ее письмо, подержав его над паром, бившим из носика чайника в то время, как на соседней конфорке варились на медленном огне поставленные ею мидии. Когда он вновь заклеил письмо, было видно, что его вскрывали. После двадцатипятилетнего соблюдения верности он чувствовал себя обманутым и уязвленным, он ревновал, но главным образом был встревожен. Он сел в постели и посмотрел на голую спину лежавшей рядом жены. Еще несколько лет назад, до того, как он стал спать в пижаме, просыпаясь, он неизменно обнаруживал, что ее ноги обвиты вокруг его правой голени, а руки — вокруг его бедер. Она спала голая, прильнув к нему, словно ракушка к камню, так что у него замедлялось кровообращение. Он стал для нее защитным покровом. Теперь она даже и не заметит, если он встанет с постели, а раньше заметила бы и даже спросила с деланой грустью, долго он еще будет бродить, пока не вернется в постель «поласкаться опять».
Он снял с вешалки твидовую кепку, взял свою прочную, опоясанную серебряными кольцами палку с резиновым наконечником и вышел — его окутал туман. Сегодня утром рыбачьи лодки не выйдут в море, подумал он. Было семь часов.
В сером, влажном утреннем тумане он шел по парку над прибрежными скалами; видно было на небольшое расстояние, и из-за отсутствия конкуренции со стороны далеких домов и земли, неба и моря, залитого солнцем пирса на сваях, рыбачьих лодок на усеянном мусором берегу, разбитой гавани — то, что ему открывалось, казалось гораздо важнее. Холмики, высота трав приобретали какое-то новое качество, и он заметил, чего не замечал, гуляя тут прежде: круглые лужайки для гольфа с лункой посредине на естественных холмиках, недавно выкошенные в преддверии лета; особенно бросалась в глаза одна с грязным серым флагом на погнувшемся древке.
Он был совершенно один — туман отрезал его от всех и всего. Идеальная возможность поразмыслить о Джейн, его грешной жене.
Вырвавшись на миг из состояния интроспекции, он на ходу глянул на простиравшееся сбоку поле. Было рано, и принадлежавших девушкам трех лошадей еще не выпускали. А если на поле, что ниже по склону, и паслись белые козы, за туманом их не было видно. Ему вспомнилось, как они щипали на солнце колючий желтый дрок и два козленка скакали на ферме по крыше сарая.
Раньше, когда он был молод, полон сил, свободен и исполнен оптимизма, в нем взыграло бы мужское самолюбие, животная ярость, желание сражаться с этим «Джедом», но теперь его ревность поутихла, предметом его особых забот было его будущее — знать бы, останется она с ним, чтобы готовить ему, ходить по магазинам, наполнять ему ванну, слушать его рассуждения, или бросит его одного, предоставив ему самому заботиться о себе в большом старом доме высоко над крошечной рыбачьей гаванью, который они недавно купили, а сама уйдет к Джеду.
На миг в молочно-сером тумане показался серебристо-белый диск солнца, его тут же снова заволокло, оставив на небе лишь слабый отблеск.
Раньше, когда в нем кипели страсти, а голова вечно шла кругом от ощущения близости ее тела, ее кожи, чувственности ее тонких пытливых пальцев, неизменно исполнявших волнующую мелодию на его нервах, ее измена повергла бы его в бездну горя, но теперь он постарел, обмяк, обрюзг, и это не так волновало его.
Но он был встревожен. Ему угрожала метаморфоза. Служанка, делившая с ним ложе, могла уйти. Его личные удобства заметно пострадают. Он боялся… не того, что любовь упорхнет в окно, а того сквозняка, который влетит в него.
Он почувствовал вялую слабую ревность, бледное, приглушенное ощущение обиды. Он чувствовал, что его обманули. Надули. Она была его собственностью, за все эти годы он чертовски привязался к ней, сроднился и теперь сомневался, что сможет без нее обойтись. Этот парень по имени Джед обокрал его. Кто-то забирал предмет обстановки, рядом с которым он прожил 25 лет, — все равно, что оставить кухню без газовой плиты.
Может, он должен попытаться убить его, думал он в состоянии мгновенно нахлынувшей на него истерики, стараясь расшевелить в душе то, чего там не было. Его плечи смиренно поникли — он знал, что слишком раскис в эти дни, чтобы справиться с таким делом. И слишком благоразумен.
От сырого тумана с волос на его голове и лице капало. Тело казалось липким, он был раздражен. Зачем ей уходить и вот так подвергать осмеянию все. Это нарушало равновесие всех вещей. В ее возрасте — 51 год — неприлично иметь любовника. Она должна с достоинством смириться с подступающей старостью, довольствуясь уходом за ним. Он нахмурился — вероятно, это от климакса.
Он прошел мимо затянутого туманом поля, где видел раньше хорошеньких ягнят-сосунков — символ юности и весны — шустрых, любопытных, непоседливых, неизменно жизнерадостных. Невозможно поверить, что они превратятся во флегматичных, старых, скучных и глупых овец.
Он прошел мимо призрачных стояков ворот через вытоптанную, развороченную площадку, по которой тяжело лупили футбольные бутсы и, заставляя все содрогаться, носились сильные, крепко сбитые молодые тела, и ему подумалось, что, может, у Джеда как раз такое тело, непохожее на его собственное, которое становится хрупким, теряет гибкость.
