Стена тонкая, и Леонид Львович слышит каждый звук из комнаты, в которой теперь живут Кузнецовы.
— Вот слушай, мама. На дворе гуляло сто гусей. Сколько у этих гусей ног?
Это голос Пети, старшего из братьев Кузнецовых. Младшего зовут Митя. Братьям в сумме двадцать лет. Головы у них круглые, с одинаковыми вихрами. Такие вихры в просторечии называются «коровьим зализом». У Пети вихор на макушке, а у Мити — надо лбом. Часто рука Натальи Яковлевны, их мамы, использует эти вихры как проводники, по которым лучше всего проникают в головы сыновей всякие «нельзя», «не надо», «не шуми» и «не смей». В такие моменты за стеной слышно сопение и крик того из братьев, который не подвергается экзекуции: «Отпусти его, мама!»
Сейчас за стеной полный мир.
— Так сколько ног, а, мама?
— Сколько ног? — в голосе Натальи Яковлевны звучит неуверенность. Она, очевидно, чувствует какой-то подвох.
— Да, ног, — как эхо подтверждает Митя.
— Так вы говорите, сто гусей?
— Да, сто, — в один голос, в один вздох говорят братья.
— Ну, значит… мм-м… умножить надо на… два, — осторожно говорит Наталья Яковлевна.
— Вот и нет! — кричит Митя.
— Эх, ты, — с жалостью в голосе разъясняет Петя. — У них нуль ног. Разве у гусей бывают ноги? У них лапы…
«В сущности, какие ограниченные дети, — вяло думает Леонид Львович. — Чему их только учат в школе?» Он поворачивается на спину и глубоко вздыхает. Что-то коротко, но сильно колет сердце. Леонид Львович привычно закусывает губы.
Серая пыль зимних сумерек плотно заполняет комнату. Эта пыль давно потушила блики на корешках книг. Теперь даже никелированные шарики у кровати перестают блестеть.
Тяжёлые времена переживает Леонид Львович. Несчастья слетаются к нему, как слетаются на одинокие деревья стаи чёрных грачей. Всё началось с отъезда дочери. Зиночка пришла как-то и сказала просто, что любит одного человека. Леонид Львович тогда ещё не потерял чувства юмора. Он сказал, что это хорошо: что одного, а не многих. Зиночка почему-то не улыбнулась. Да, она любит одного человека. Человек этот теперь живёт и работает в Казахстане, и через неделю она должна уехать к нему. Она будет работать вместе с мужем, будет сажать хлеб…
— Сеять, — уже машинально поправил Леонид Львович и снял очки. Зиночка вспыхнула и обняла его. Мягкие пальчики коснулись седых колючек на подбородке, и Леонид Львович почувствовал, как прижгла ему веки стариковская слеза. Зиночка была единственным родным человеком. Жена умерла давно…
— Папочка, не сердись на меня. Прости, папочка. Всё так получилось… Он пишет, что не может больше без меня. Вот. А ты будешь летом приезжать к нам. Или… может, поедешь сразу? Со мной?
Леонид Львович отказался. Куда ему из города, в котором он родился и прожил все свои шестьдесят шесть лет? К тому же он знает: старость часто мешает молодости…
После отъезда Зиночки Леонид Львович совсем сник. Работать он почти не мог — ослабли глаза. Дочь больше не нуждалась в нём… Мысли о смерти, которой он очень боялся, приходили всё чаще и чаще.
Теперь, сидя над книгой или рукописью, он то и дело задумывался. О чём? Он никогда не мог вспомнить этого. Он даже не знал, по скольку времени проводит в таком, похожем на забытьё, состоянии, но уже высохшая чернильная клякса на бумаге или смятая страница говорили о том, что он долго просиживал так, опустив руки.
Прасковья Фёдоровна — женщина, которая приходила готовить обед и убирать комнату, — всё вздыхала, глядя на него, а однажды принесла какие-то пилюли и положила их на стол под ноги бронзового коня, запряжённого в чернильницу.
Леонид Львович усмехнулся, увидев пилюли, да так и застыл с этой усмешкой на губах. Тогда Прасковья Фёдоровна пустила к нему в кабинет Хаямину. Хаямина — старая, исключительной кривоногости такса — была названа так в честь древнего персидского поэта Хаяма, библиографию которого когда-то составил Леонид Львович.
Такса, занося в сторону длинный зад и стуча когтями по паркету, перебежала комнату и села у ног хозяина. Леонид Львович очнулся, чуть вздрогнул.
— А-а, собака, — сказал он и, с трудом нагнувшись, погладил тёплый затылок Хаямины.
Письма из Казахстана приходили короткие, но были так густо наполнены Зиночкиным счастьем, что Леонид Львович мог не волноваться за неё.
Правда, ни волноваться, ни радоваться так, как это было прежде, он уже не умел. Безразличие — спутник одинокой старости — охватило его. Поэтому и вселение в Зиночкину комнату Кузнецовых тронуло его только потому, что он понял: Зиночка действительно больше никогда не вернётся сюда…
Экзамен за стенкой продолжается.
— Петька, спроси маму о разбойнике и костях, — оглушительно кричит Митя.
— Ну, хорошо, — голос Пети звучит снисходительно. — Значит, так. Ну, слушай же, мама! Поймали разбойника и посадили его в тюрьму. Он там сидел… десять лет! Всё это время ему давали есть хлеб… сухой. А когда разбойник вышел из тюрьмы, он унёс целый мешок костей. Откуда у него появились кости?
— Да, откуда у него кости? — тихо повторяет младший брат.
— Да это его собственные, наверное, кости, — говорит нетерпеливо Наталья Яковлевна, явно для того только, чтобы отвязаться от сыновей.
