В маленьком швейцарском городке была маленькая каменная церковь, и при ней был тощий священник весьма праведного вида, который сам латал церковную крышу и сам расписывал церковные стены.
В один прекрасный день после обедни, но перед вечерней, патер достал кисти и краски и продолжил работу над недоделанным «ноевым ковчегом». На простенке между окнами уже был нарисован седобородый старец, пинками загоняющий на угловатую баржу свирепого медведя. На палубе медведя встречали еще с десяток зверей. Судя по размерам корабля и фигурок, художник намеревался изобразить весь известный ему животный мир, правда, познания в зоологии имел весьма скромные и срисовывал откуда Бог пошлет. Поэтому собака, овца и корова были как живые, а грифон и единорог получились откровенно геральдического вида.
Преподобный, выглядывая в окно, неспешно внес в анналы истории жирного соседского кота и почесал затылок, прикидывая, кого бы изобразить следующим. Обернувшись на шорох, он увидел, что в церковь заглянул на огонек упитанный местный житель.
— Здравствуй, твое преподобие, — по-дружески обратился гость к священнику, — хочешь хлебцев на пивной закваске?
— Здравствуй, раб Божий, — кивнул в ответ преподобный, слезая со стремянки, — не откажусь. С чем пожаловал? Согрешил? Или желаешь помочь в богоугодном деле?
— И то, и другое, и хлеба принес, — ответил прихожанин. — Посмотрел я на твою работу и откопал дома вот эту картинку. Слава Богу, что дети раньше не нашли.
С такими словами гость достал из-за пазухи пожелтевший кусок пергамента и показал священнику, загнув нижний край.
— Неплохо, — протянул патер, критически разглядывая рисунок.
На листе был в полный рост скупыми штрихами изображен собеседник, но лет на пятнадцать моложе. Левой ногой он попирал нечто, скрытое загнутым краем листа.
— Есть у меня одна история, которую так и тянет рассказать, но никак не могу, — сказал прихожанин. — Во-первых, мне не поверят, во-вторых, рассказывать ее опасно. Я тогда нанес обиду не кому-нибудь, а баварскому герцогу и самому императору, да еще одному австрийскому рыцарю, но это уже ерунда.
— Это тот самый кинжал из Грансона? — присмотрелся к картинке священник. — Значит, дело старое, еще до твоей свадьбы. Ты ведь мне все эти годы исповедался, как получилось, что я эту историю не знаю?
— Так там грехов-то серьезных и не было, — пожал плечами прихожанин. — Даже не убили никого.
— И не пограбили, и не пожгли? — удивился священник.
— Было немножко, — вздохнул прихожанин, — так ведь от всей души ради богоугодного дела.
— А подробнее?
— Ты не поверишь…
— Отчего же опять не поверю? Ты почтенный отец семейства, честный ремесленник. Что ты тогда такого натворил, чтобы тебе не верить?
Прихожанин отогнул нижний край листа.
— Матерь Божья! — священник вздрогнул и перекрестился. — Это что за богомерзкое создание? Или это аллегория какого-то порока? Любопытства?
— Это не аллегория, — вздохнул прихожанин. — Чтобы ты поверил, давай ты меня как бы исповедуешь. Не буду же я на исповеди врать.
Преподобный вытер руки ветошью, накинул на шею столу[1] и предложил пройти в исповедальню.
— Было дело в год моей свадьбы, — начал рассказывать прихожанин.
Я тогда возвращался домой из Праги. Денег и времени у меня хватало, так что я еще и в Вену заглянул. Там у марковых братьев всегда была хорошая база. И поучиться есть у кого, и гостиница своя. Провел я у венцев пару недель, скрестил мечи с тамошними фехтмейстерами, да и собрался дальше. А вместе со мной собрался в путь еще один парень. Альбрехт, живописец из Нюрнберга. Хотя и человек искусства, а не белоручка. И борец, и фехтовальщик. Скуповат, правда, но зато талантом его Бог не обидел. Эта картинка — его работа.
Погрузились мы с ним на кораблик и добрались по Дунаю до Пассау. Мне дальше надо было домой через Инсбрук, а ему в какой-то городишко на берегу Инна. По реке оно может и разумнее бы было, только не люблю я эти посудины, укачивает меня. Купили мы пару мулов и поехали берегом. Дня не прошло, останавливает нас стражник на дороге.
— Стоять! Сегодня проезда нет! И завтра нет! Все в объезд!
— Вот же беда, — огорчился Альбрехт, — почти приехали, к ночи бы на месте были. Поворачивай, Якоб, поедем другой дорогой.
Я промолчал. Можно бы было стражнику денег дать, да Альбрехт не захотел, а мне до дома далеко, и лишний день в пути погоды не делает.
— Давай срежем, — предложил Альбрехт вскоре после того, как мы развернулись и поплелись обратно. — Обогнем эту заставу и до темноты на месте будем. А то лишнюю ночь в гостинице, да мулов лишний день кормить…
— Давай, — кивнул я.
И мы срезали. Свернули на первую же тропинку, а с нее на первый поворот на запад. И заблудились. Тропинки вели куда угодно, только не на ту дорогу. Проплутав до заката, мы вышли к какому-то ручью.
— Заночуем тут, а утром пойдем вниз по течению ручья, — предложил я. — Он должен впадать в Инн, а там, где его пересекает наша дорога, должен быть мост. Перед заставой моста не было, значит, заставу мы по ручью обойдем.
Альбрехт согласился, мы привязали мулов, перекусили сухарями и легли спать, завернувшись в плащи.
