По ту сторону гор Каратепе и Мекчан тянулись ущелья, на дне которых вились узкие дороги, ведущие в Серскую низменность. Здесь проходили караваны, везущие пшеницу и шерсть из Фракии к Эгейскому морю. Купцы отправлялись в путь на масленицу — как только подует теплый ветер и зацветут кизиловые деревья. Возвращались осенью, нагруженные товарами, познавшие суету больших городов и мудрость дальних стран.
Высоко на скалах Доспата ютились хижины дервенджиев — верных стражей родных ущелий. Испокон веков они охраняли дороги к морю, и их права признавались всеми владетелями здешних земель. Тут они рождались, жили и умирали — вольные как птицы и горный ветер.
А внизу, в ущельях, мимо них текла жизнь — чужая и незнакомая, надежно спрятанная под пыльным брезентом кибиток.
Ничто мирское не прельщало дервенджиев. Они смотрели на облака, проплывающие над Мекчаном, на скалы, синеющие вдали у Триграда, ощущали босыми ногами каменистую почву и твердо знали, что человек честен, если верит другим, радостен, когда работает на родной земле, и силен — если ему удастся сохранить чистым свое сердце и быть свободным. Потому что слишком мало требует от человека настоящая жизнь.
У подножья Каратепе, недалеко от скал Муглы, жили Орманлии. Их было шесть братьев, но остался в этих местах лишь самый младший — Аргир Орманлия. Все остальные подались на юг, к Триграду.
Несмотря на молодость, Аргир часто водил караваны в Татар-Пазарджик, жадно впитывая жизнь, переливавшуюся на равнине всеми красками щедрой земли, стараясь подавить в душе смутную тревогу и торопясь побыстрей вернуться в горы, где мир был настоящим, чистым и верным…
На восьмой год правления султана Абдула Меджида правитель Пазарджикской области Мехмед-бен-Али Сараладжа-бей, владевший землей в Серской области, отправился с караваном в Сер, взяв с собой всю свою многочисленную семью и слуг.
Страшная война в Европе к тому времени уже кончилась. Француз, взбудораживший весь мир, был побежден, и люди постепенно приходили в себя, как после долгой, тяжкой зимы. В портах от Салоник до Буругьола снова стали бросать якоря чужеземные корабли с бездонными трюмами в надежде купить товары этой благословенной земли.
А Сараладжа-бей хорошо знал силу эгейской земли, он предчувствовал, что грядут мирные, благодатные времена. Могло случиться так, что зерно сильно повысится в цене. Поэтому он не стал долго раздумывать: продал все, чем владел в Татар-Пазарджике, и отправился в Сер по земле, принадлежавшей ему еще с дедовских времен. И теперь, глядя на величественные горы, бей чувствовал, как мягчеет его душа, как раскрывается навстречу южному плодородному краю. Именно он должен принести ему покой и радость. А что еще нужно человеку в этом мире? И он радовался всему, что видели его глаза, думал о справедливости божьей благодати, о детях и женах, сидящих в кибитках, о тайной сладости и красоте, предопределенной человеку.
Добравшись до перевала на Мугле, бей приказал остановиться на поляне, чтобы передохнуть. Выйдя из кибитки, он увидел на вершине неприступной скалы черный силуэт грифа. Огромная птица как бы касалась головой неба, представляя собой отличную мишень. Дрогнуло сердце бея, попросил он подать ему ружье, купленное у французских купцов в Филибе.[1] Из кибиток внимательно следили за своим господином черные блестящие глаза жен. От этих взглядов ноздри у Сараладжа-бея раздувались, как у породистого жеребца. Он прицелился и выстрелил. Когда дым рассеялся, бей глянул вверх: гриф все так же сидел грозный и страшный в своей неподвижности. Зарядил ружье Сараладжа-бей и снова выстрелил. Но по-прежнему чернел силуэт огромной птицы. Потемнело у бея перед глазами, ярость заклокотала в груди. Еще четыре раза стрелял бей — но безуспешно. Когда прицелился в седьмой раз, почувствовал, как дрожит у него рука, и опустил ружье, чтобы немного передохнуть. Вокруг, с испугом глядя на своего господина, молча стояли стражники.
И тогда раздался выстрел — короткий к глухой, словно кто-то переломил сухую ветку. Гриф распростер крылья, пытаясь взлететь, но камнем упал вниз, в ущелье.
Бей медленно обернулся. Только стражники, дрожа от страха, стояли у него за спиной — никого не было на поляне. Спустя мгновение из-за кустов вышел Аргир. На нем была одежда из домотканого сукна, на голове — старенькая шапка из свалявшейся овчины. Темные большие глаза спокойно смотрели на бея. Под мышкой молодой человек держал какое-то жалкое подобие ружья — старого, потемневшего от времени.
— Вай… вай… вай… — медленно вымолвил Сараладжа-бей.
Подбоченясь, он молча рассматривал пришельца, постепенно закипая от гнева. Вдруг, не выдержав, яростно крикнул:
— Ты зачем стрелял по птице, негодный?…
Аргир улыбнулся.
— Паша-эфенди, — смиренно сказал он, — ты стрелял стоя, поэтому не попал. В такую птицу, сколь бы сильным и знатным ни был человек, надо стрелять с колена.
— Вот оно что… — с расстановкой вымолвил бей и, замахнувшись ружьем, сильно ударил парня по лицу.
Аргир отскочил в сторону, изумленно глядя на бея, но потом выхватил ружье у него из рук. Однако стражники набросились на парня, повалили на землю и связали; удары бея градом посыпались на него.
