По восточной Европе бродит призрак, который на Западе называют «диссидентство».
Этот призрак — не порождение небес. Он органично присущ системе, которая в нынешней фазе своего исторического развития уже давно не опирается, а по ряду причин и не может опираться на неприкрытое и жестокое беззаконие власти, исключающее любое проявление нонконформизма. А с другой стороны, эта система настолько политически инертна, что фактически не допускает никакого протеста в своих официальных структурах.
Кто же, собственно, они, эти так называемые «диссиденты»? На чем основана их позиция и в чем ее суть? В чем суть «независимых инициатив», объединяющих диссидентов, и насколько реальны шансы у этих инициатив? Уместно ли употреблять применительно к их деятельности понятие «оппозиция»? Если да, то чем, собственно, такая «оппозиция» — в рамках этой системы — является, каким образом действует, какую роль в обществе играет, на что надеется и на что может надеяться? Под силу ли вообще диссидентам — как людям, которые находятся вне всяких властных структур в положении своего рода «полуграждан», — каким-либо образом влиять на общество и общественную систему? Могут ли они вобще что-либо изменить?
Думаю, что разговор об этих вопросах — разговор о возможностях «бессильных» — лучше всего начать с анализа своеобразия власти, в условиях которой эти «бессильные» действуют.
Наша система чаще всего характеризуется как диктатура, точнее, диктатура политической бюрократии над нивелированным обществом.
Опасаюсь, что само это определение — при всей своей кажущейся простоте — скорее затемняет, чем проясняет истинный характер власти в этой системе. С чем же у нас всё-таки связывается понятие «диктатура»?
Я сказал бы, что в нашем сознании оно традиционно связывается с представлением о сравнительно небольшой группе лиц, которая в какой-либо стране насильственно захватывает власть над большей частью общества, открыто утверждает свою власть с помощью определенных рычагов силы, которыми она располагает; в социальном плане эту группу лиц довольно легко можно отделить от подчиненного большинства. «Традиционное», или «классическое», представление о диктатуре включает в себя предположение о ее временности, исторической эфемерности и неустойчивости; ее существование обычно тесно связывается с жизнью лиц, которые ее утвердили; эта зависимость чаще носит локальные размеры и характер, и, несмотря на то что такая диктатура узаконивает ту или иную идеологию, опору для себя она находит прежде всего в численности и вооруженности своих армии и полиции. При этом главную угрозу для себя она видит в том, как бы не появился кто-то, кто окажется в этом плане оснащенным лучше и кто свергнет господствующую группировку.
Думаю, что даже поверхностного взгляда достаточно, чтобы убедиться, что система, в которой мы живем, с такой «классической» диктатурой имеет совсем мало общего:
1) она не является локализованной, а, напротив, охватывает огромный блок государств, подчиненных одной из двух современных супердержав. И хотя она, естественно, имеет различные исторические и региональные особенности, проявление их заметно ограничено рамками того, что объединяет государственный блок по всей его территории: она не только во всех этих странах основана на одних и тех же принципах и однотипно структурирована (а именно способом, навязанным господствующей сверхдержавой), но более того, везде опутана сетью органов манипулирования великодержавного центра и тотально подчинена его интересам. Это обстоятельство — в безысходном мире ядерного равновесия сверхдержав — придает ей, в сравнении с «классическими» диктатурами, большую внешнюю стабильность: множество локальных кризисов, которые в изолированном государстве вызвали бы крушение системы, здесь могут устраняться силовым нажимом остальной части блока;
2) если для «классических» диктатур закономерна неустойчивость — многие из них остаются лишь эпизодами в истории, случайными результатами случайных социальных процессов или же исканий индивидуума и человеческих масс, — то о нашей системе вообще ничего подобного сказать нельзя; и хотя от общественных движений, в идейных и социальных недрах которых эта система первоначально складывалась, она уже давно всем своим развитием отчуждена, подлинность этих движений (я имею в виду рабочие и социалистические движения XIX столетия) является ее прочным историческим обоснованием. Это достаточно твердая почва, на которую система могла опираться, прежде чем в результате своего развития постепенно воплотилась в некую совершенно новую социальную и политическую реальность, которая как таковая уже прочно вросла в структуру мира и современную эпоху. К этому историческому обоснованию относилось и глубокое понимание социальных противоречий того периода, из которых эти движения первоначально вырастали; при этом несущественно, что уже в самом зародыше этого «глубокого понимания» генетически вызревала предрасположенность к тому чудовищному отчуждению, которое принесло дальнейшее развитие; впрочем, и эта предрасположенность органически вырастала из климата эпохи, таким образом, имея что-то вроде своего «обоснования»;
