Под рубрикой «Хроника портовой жизни» газета «Журналь де Руан» сообщала:
«Ушли в плавание: „Гром небесный“, капитан — Ланнек, порт назначения — Гамбург, груз — 500 тонн генерального…»
Из лоцмейстерской Руана позвонили в Вилькье:
— Через два часа подойдет «Гром небесный». Осадка три с половиной. Передайте боцману привет от кузена из Пемполя — его судно только что пришло…
— Алло! Мы предупреждали вас, что на подходе «Пикардия», но она отдала якоря в Ла-Вакри…
— Как погода? Уже штормит?
— Скоро начнет. Спокойной ночи!
Матильда Ланнек в третий раз поднесла руку ко рту и положила на край тарелки зеленоватый комочек — непрожеванные стручки фасоли.
Ланнек сделал вид, что ничего не заметил и не расслышал вздоха, прокомментировавшего жест, но не удержался и подмигнул Матиасу, своему старшему механику, — за весь ужин тот не проронил ни слова.
За столом в кают-компании их было четверо: Эмиль Ланнек с женой, Матиас и Поль, радист со стеклянным протезом на месте одного глаза, оказавшийся не более разговорчивым, чем его сосед.
Муанар, старший помощник, нес вахту на мостике; второго помощника пришлось отправить впередсмотрящим на бак — так плотна была завеса дождя.
— Здесь нужны лампы посильнее, — категорически объявила Матильда, когда подали говяжье рагу.
Кают-компания действительно была освещена скуповато — глаза свободно различали в лампочках желтоватые нити накала.
Ланнек посмотрел на старшего механика, тот почесал в затылке:
— На судне нет других ламп.
— Не забудь купить в Гамбурге.
— Боюсь, проводка не выдержит.
Ланнек замолчала и нахмурилась, силясь разобраться в своих впечатлениях. Уж не разыгрывают ли ее? Кажется, нет, но что-то похожее носится в воздухе.
У мужа сегодня странное настроение. Матильда редко видела его таким игривым, вернее, таким уступчивым в житейских мелочах.
Когда, например, она поднесла к свету свой стакан с отчетливыми отпечатками пальцев на нем, Ланнек крикнул:
— Кампуа!
Оклик относился к буфетчику — того на судне звали Фекампуа[1], сокращенно — Кампуа.
— С сегодняшнего дня будешь вытирать стаканы, ясно?
Однако капитан произнес эти слова с такой кротостью, сдобренной иронией, что выговор сильно смахивал на комплимент.
Радиатор дышал жаром. Время от времени старший механик прислушивался к работе машины, от содроганий которой вибрировали переборки.
Заслышав скрип штуртросов, Ланнек поднимал голову и объявлял:
— Огибаем Эртанвиль.
Или:
— Проходим маяк в Мель…
Между тем видеть он ничего не мог: залитые дождем иллюминаторы были зашторены, а воздух настолько насыщен влагой, что по эмалевой краске переборок, как пот, скатывались капли воды.
Ради г-жи Ланнек кривой радист и старший механик нацепили воротнички и галстуки; Ланнек не смог пойти на такую уступку. Его грубый синий китель был расстегнут, рубашка облегала живот, круглый, как у всякого любителя поесть. Сидел он, опираясь локтями о стол, хлебая суп, наклонялся над тарелкой.
В кают-компании привычно пахло кухней, машинным маслом, мужским жильем: каюты всех четырех офицеров выходили прямо в салон.
— Вернусь минут через пять, — объявил Ланнек, встав из-за стола и на ходу снимая с вешалки дождевик.
Показался Вилькье. Судно сбавило скорость — предстояла смена лоцмана. Выходя, Ланнек натянул плащ, но когда он добрался до мостика, с него уже текло ручьями.
В полутьме, рядом с рулевым, застыл старший помощник Муанар. Лоцман, в свой черед, застегивал дождевик.
— Глоток кальвадоса?
Ланнек прошел в штурманскую, налил две стопки, вернулся.
— Кто нас примет?
— Толстяк Перо.
— Он еще не на пенсии?
Сены, по течению которой спускалось судно, было не видно: за стеной мелких стрел дождя снова только дождь, сырость и лишь кое-где в этой мокрети огоньки, затуманенные, как заплаканные глаза.
— Ваше здоровье! Еще по одной?..
В темноте к борту подвалил катер. Лоцман спустился по штормтрапу, и другая фигура в сверкающем от дождя плаще перешагнула через фальшборт, затем поднялась на мостик.
— В проливе штормит? — осведомился Ланнек у нового лоцмана, которому предстояло вывести судно в море.
— Высокая волна.
Капитан не спешил возвратиться в кают-компанию.
Ему куда больше по себе здесь, за мокрыми стеклами рубки, где, словно ночник, светится лишь нактоузная лампа.
Ему нравилось, что рядом с ним — это угадывалось и в темноте — застыл рулевой. Муанар, как всегда, прильнул лбом к стеклу, а лоцман, набивая трубку, негромко бросает:
— Лево руля! Осторожней: тут где-то рыбачий баркас…
Ланнек подошел к Муанару и вздохнул:
— Знаешь, внизу-то не блеск!
Муанар, разумеется, отмолчался: он всегда молчит.
По-прежнему смотрит вперед, но это еще не значит, что он не расслышал.
— Никто не видел моей зажигалки?
Ланнек вернулся в штурманскую, где стояли узкий диван и столик, заваленный картами, включил свет, разыскал зажигалку и нашарил рукой кусок бумаги в клеточку, который ему пришлось поднести к самой лампочке.
— Муанар! — окликнул он.
— Да?
— Ты был в штурманской?
— Нет.
— При тебе в нее никто не входил?
— Никто.
Ланнек что-то проворчал, сунул бумажку в карман и спустился в кают-компанию.
— Шла бы ты спать, — сказал он жене. — Мне пора на вахту.
