Часть первая,
в которой я пишу завещание
«Я, Анабель де Бельшют, завещаю замок Бельшют моему брату Алену Жердолю»…
«Я, Терез-Анабель-Стефани де Бельшют, завещаю принадлежащий мне замок Бельшют моему брату»…
До чего же нелепое занятие! Неужели у мсье Брунара нет в компьютере готовых образцов завещания, куда можно было бы просто вставить имена, а не писать от руки, как в каком-нибудь пятнадцатом веке? Только гусиного пера мне не хватает…
«Я, Терез-Анабель-Стефани де Бельшют, находясь в здравом уме и трезвой памяти, завещаю мой замок Бельшют с принадлежащими ему угодьями на берегу Рейна близ городка Люанвиль моему единоутробному брату мсье Алену Жердолю»…
Вот, уже лучше. Я перечитала написанное, пытаясь собственным дыханием отогреть заледеневшие пальцы. Ну и холодина! За окнами — май, все в цвету, а меня трясет от жесточайшего озноба. Или не от озноба, а от содержания моего манускрипта? «Мой замок», «я завещаю мой замок», «мой»… Мороз не только по спине, но и по всем внутренностям организма, еще чуть-чуть — и кости застучат, как сосульки. Даже в Антарктиде мне не было так холодно! Нужно не лениться, а разжечь камин. Нет, потом. Камин будет наградой за готовый текст. Я потянула плед с соседнего кресла и закуталась в него. Ощущение такое, словно я завернулась в кусок льда. Глупости! Плед толстый и чисто шерстяной. Нужно только расслабиться и тогда сразу станет теплее. Так учил меня мой папа…
Мой папа… Мой замок… Я еще раз перечитала не очень ровные строки. Хоть бы одна слезинка! Но все жидкости внутри меня замерзли; вместо слез — какие-то льдистые линзы, из-за которых цепочки букв, выведенные моим круглым почерком на белой бумаге, превратились в вереницы пингвинов на белом снегу. Пронзительно белом, сияющем до рези в глазах…
Пингвины всегда вызывают улыбку. Не презрительно-насмешливую, а улыбку радости, как от встречи с чудом. Природа лишила пингвинов главной птичьей привилегии — свободы полета, — снабдив взамен доброй порцией достоинства, идеально подходящего к элегантному черному фраку с белой манишкой. Ни дать ни взять — наш дворецкий, мсье Арман Герен, та же прямая спина и невозмутимость.
Я не в первый раз в Антарктиде — надеюсь, и не в последний, — и мне как орнитологу, конечно, не пристало приписывать пернатым тварям человеческие качества, я же знаю, что и осанка, и стиль поведения моих любимцев объясняются их физиологическим строением, условиями обитания и так далее, и тому подобное. Но когда изо дня в день большую часть времени проводишь в пингвиньем обществе, эти не ведающие суеты птицы привыкают к тебе и начинают принимать за свою, ты и сама тоже обретаешь среди них друзей и приятелей: Пьер, Матильда, Бруно, Рыжая Лапка, Звездочка… Однако никакого амикошонства с их стороны, наглости или агрессии тем более. Повторяю, достоинство и только достоинство.
После нескольких дней пасмурного недружелюбного неба утро выдалось замечательно солнечным и просторным. Мне очень хотелось заснять на камеру, как из яйца вылупится малыш Рыжей Лапки. По моим подсчетам это должно было произойти именно сегодня. Я даже придумала имя — Ясное Утро.
Пингвины занимались своими делами, а я, укутанная как капуста, неподвижно сидела на складной табуреточке и ждала, стараясь не потерять из виду Бруно и Рыжую Лапку. Накануне мне приснился чудесный сон: яркий, цветной и подробный, как поставленный с размахом сказочный фильм. Мне трудно поверить, что у большинства людей сны черно-белые, мои же — цветные всегда. Надо будет написать об этом сне папе, ему нравятся мои «фильмы», тем более что сегодня я видела маму. Она умерла много лет назад, у нас с папой нет другой возможности пообщаться с ней, кроме как во сне. И написать папе еще одно письмо нужно сегодня же, потому что после обеда с транспорта прилетит вертолет, а это последний вертолет и последний транспорт на ближайшие полгода.
…Под белым шатром во дворе нашего замка накрыт длинный праздничный стол. Резные столбики-опоры наивно увиты лентами и цветами. Стол также щедро украшен гирляндами и букетами из живых цветов. День очень погожий, и я хорошо вижу каждый лепесток. Солнечные зайчики резвятся на серебряных блюдах и кувшинах.
— Поторопи гостей, — улыбаясь, говорит мне папа. Поверх смокинга на нем огромная шуба, как на портрете русского певца. — Пора, моя девочка.
Он протягивает мне другую шубу из какого-то незнакомого меха. Я удивляюсь, ведь сейчас лето.
— Ягуар защитит тебя от снега, — объясняет папа, а я вдруг вижу, как с абсолютно голубого неба дружно летят снежные хлопья.
Странно, что я не заметила их раньше, похоже, снег идет давно: весь двор покрыт ровным пушистым искрящимся ковром, и цветы на его фоне выглядят особенно нежными.
Я вхожу в комнаты для гостей. Там много девушек и женщин в роскошных старинных нарядах, которые они почему-то снимают и переодеваются в современные платья. Лица кажутся мне знакомыми.
— Зачем? — спрашиваю я. — У вас красивые одежды!
— Все это давно вышло из моды, — говорит моя мама. — К тому же они нам всем бесконечно надоели!
Мама улыбается и показывает глазами на картины, развешанные по стенам. Портреты пустые! То есть интерьеры и драпировки — на месте, но персонажей в них нет! И я понимаю, что все эти занятые переодеванием дамы — мои бабушки, тетушки, прабабушки, пратетушки и пракузины, сбежавшие из своих рам. Вот почему так хорошо знакомы их лица.
