Всякое фундаментальное открытие решительно меняет устоявшиеся взгляды в той или иной сфере человеческой деятельности. По свежим следам такого качественного скачка устанавливается новая система взаимоотношений и представлений в пересмотренной тематике. Но не сразу такого рода революционный пересмотр традиционных мифологем расставляет все точки над «i». Уточняются какие-то детали открытия, они на какое-то время принимают своеобразные промежуточные формы, пока сопоставление этих аспектов с данными параллельных систем человеческой деятельности не «отшлифует» (порой в течение десятков лет после «базисного» открытия) все тонкости данного революционного изменения.
Такие закономерности не обошли и открытия советских (дело происходило в 1970 х гг. минувшего столетия!) берестоведов, возглавляемых академиком Валентином Лаврентьевичем Яниным.[1]
В одном случае это касается непосредственно открытого маститым археографом и его сотрудниками древнего новгородского языка. По «горячим следам» ильмено-словенских текстов обнаружилось в письмах-берестах новгородцев 11–12 вв. значительное количество лехитской (северо-западно-славянской) лексики и определённый набор таковых же идиоматических оборотов. Тут же появился поспешный тезис о более близком языковом родстве ильменских словен с поляками. Последующие же более тщательные исследования эпистолярного материала Града-над-Волховом уточнили лингвистическую ситуацию с речью современников и сограждан посадника Остромира. Лехитские идиоматические обороты в языке тогдашних новгородцев оказались незначительны, уступая, в целом, традиционной восточнославянской грамматике. Специфически же лексический западнославянский слой был меньшим по сравнению с восточнославянским. Филологи пришли к выводу, что диалект старых новгородских берестяных грамот был вполне специфически восточнославянским, но с определённым лехитским языковым суперстратом. Т. е. выяснилось, что в процессе формирования племени ильменских словен (6–8 вв.) участвовали не только анты, балты и финны, но и какая-то западнославянская группировка (в процессе данного этногенеза вместе с леттонскими и чудскими элементами ассимилированная местной группой пост-антов).
Другая специфическая тонкость (из тех, которые сразу после янинского открытия не были «отшлифованы») берестоведческой новации затронула проблему взаимоотношений южнорусских (правильнее было бы сказать собственно русских, или киево-русских) диалектов между собой. Новые сопоставления с параллельными гуманитарными дисциплинами позволяют слегка видоизменить структурные связи росо-полянской языковой «паутины», насчитывающей ныне более 200 млн. лингвоносителей.
* * *
В украинской публицистике (самых различных её политических спектров) в течение нескольких последних десятилетий сложился своеобразный пропагандистско-культурологический (с негативистским оттенком) штамп. Это представление о т. н. «суржике» — «неприятном грамматическом сочетании 2-х близкородственных языков (или таковых же диалектов)». Под влиянием сего многолетнего стереотипа у среднестатистического украинца сложилось представление о том, что «суржик» — это что-то некультурное и даже непристойное. То, чего нужно чураться и всячески «на людях» не показывать.
Но так ли уж «непристойно» существование того или иного «суржика»?
В филологии данное явление давно известно. В науке «суржик» именуется — «койне», так как во 2 й половине I тысячелетия до н. э. древние греки называли грамматический синтез аттического (западно-ионийского) диалекта Эсхила и Еврипида с восточно-ионийским диалектом Гомера и Гераклита.[2] Данное новое по тем временам наречие постепенно вытеснило все остальные древнегреческие диалекты, в том числе и сам аттический в самих Афинах. На означенном «суржике» (койне) творили Эпикур, Менандр, Плутарх и все эллинские авторы рубежа Н. Э. Этим «суржиком» изложен и записан христианский «Новый Завет». Современный греческий язык — прямой потомок означенного койне.
«Внуком» иного «суржика» (другого «койне») является современный немецкий литературный («лютеровский») язык, созданный на основе верхнесаксонского наречия. Последнее — один из потомков т. н. франконского диалекта. Этот же, в свою очередь, «суржик» — «койне» между ранним верхненемецким и палео-средненемецим (пранидерландским) макродиалектами.[3] Другой потомок иного суржика — нынешний английский язык. Его прямой (несмотря на массовое франко-нормандское лексическое влияние 11–14 вв.) предок — среднеанглийский язык 10–13 вв., сложившийся на основе одного из «суржиков» между англами и саксами, а именно того из них, который сложился во 2 й половине I тысячелетия н. э. в Южной Мерсии (несколько севернее Лондона).[4]
Т. е. нынешние греческий, немецкий и английский языки — потомки «суржиков». Но почему же гомеровско-эсхиловский, средненемецко-верхненемецкий и англо-саксонский «суржики» — нормальные явления, а современное великорусско-украинское «койне» — позор?
Да и не было ли «суржиковых» явлений уже в ранние и средние этапы восточнославянского лингво- и этногенеза?
В самом конце минувшего столетия вышла публицистическая монография А. И. Железного «История происхождения русско-украинского двуязычия».
