Жаркое солнце топит полуденный воздух. В синем небе носятся стрижи, разрезают лазурь острыми крыльями. Вдоль проселочной дороги тянется широкое поле. Прилетевший из далеких краев ветер гоняет по нему беспорядочные волны, и бескрайнее зеленое пространство вспыхивает золотым отливом. Рожь цветет.
У края межи, переходящей в тонкую тропку, которая, пересекая желтую от цветов одуванчика полянку, терялась в лесу, сидели две мавки[1], играли колосьями. Их изумрудные глазенки проказливо блестели.
— Смотри, смотри внимательней! — поучала одна другую. — Вдруг и забредет кто на поле. Вот уж мы повеселимся! Заласкаем, защекочем и в омут утащим!
— Да смотрю я, смотрю! — отмахивалась вторая и смеялась звонко, выпутывая из колосьев непослушные волосы.
Первая деловито плела венок из васильков и старательно поджимала губы, не желая присоединяться к беззаботному смеху подруги.
— Немного нам осталось! — неожиданно проговорила она, печально вздохнув. — Скоро вечер наступит, соберутся люди и погонят нас с поля, из леса. А что за радость — все время на дне сидеть!
Катится солнце по небу, часы к ночи отсчитывает. Нежатся мавки во ржи.
Вдруг они вздрогнули разом, головками простоволосыми завертели.
Зашумело, загремело на краю поля — вышли ряженные русалок изгонять. Морды на себя звериные напялили, одежды потешные надели, кто чем мог вооружились.
Неуютно стало мавкам, заерзали они. Та, что с венком, дернула подругу за подол.
— Бежим! Бежим скорее! Страшно мне!
А другая, хоть и испугалась, да вида не подает.
— Подожди немного! Давай посмотрим, кто из девок «русалкой» будет!
Первая уши ладошками закрыла, чтобы звуков ужасных на слышать, и знай твердит: — Ой, поймают! Ой, погубят! Бежим! Бежим!
Препираются мавки, а сами с места не двигаются. Любопытство страх пересиливает. Хочется им узнать, так ли девушка-русалка хороша, как полагается.
Идут ряженые по полю, на сопелях играют, палками да метлами размахивают, в деревянные миски стучат, «русалку» хоронить ведут. А та шагает, наряжена, украшена, глаз от земли не отрывает. Рукава распущены, венками из трав и цветов обвешана. «Бух, бух! соломенный дух! меня мати породила, некрещену положила!»[2]
Впереди всех пританцовывает тощий мужичок средних лет. Одет он в старые лохмотья и рваную шапку, лицо его для пущей страсти золой вымазано.
Звали мужика Мухрыга, и известен он был на все село из-за слабости своей неуемной к хмельным напиткам да из-за крутого нрава дородной жены, вечно бестолкового муженька шпыняющей и не стесняющейся время от времени приложиться ухватом к тощей мухрыгиной спине.
Мухрыга жену боялся и при первой же возможности исчезал из дома. А больше всего на свете любил он веселья, гулянья да застолья. Ни один праздник без Мухрыги не обходился. И не зовут его, а он все равно придет, посмотрит на хозяина, слезу умоляющую из глаза выдавит, и прогнать его не посмеешь.
Впустят мужичка в дом, посмеются за спиной: «Ой, Мухрыга! Опять тебе боком выйдет веселье. Будешь завтра по селу от жёниного ухвата бегать!» Но о завтрашнем дне Мухрыга не задумывается. Бог с ним, с завтра, когда такая гульба вокруг! Когда чарку выпрашивать не приходится, сами хозяева подносят!
Скачет Мухрыга по полю, во все горло орет. В голове хмель бродит, ноги заплетает. Даром что две, да и то угораздило Мухрыгу в них запутаться.
Споткнулся мужичок и покатился кубарем с пригорка да по меже, чуть бедных мавок не задавил. Сел в пыли, глазами хлопает.
— Ух, ты!
Опомнились мавки, завизжали, вскочили и помчались к лесу. Быстрые, проворные, пролетели они по полянке легким ветерком и скрылись среди деревьев. Им тропинка не нужна, они в лесу — как дома, а к речке ноги их сами вынесут. А там уж из-под воды можно будет посмотреть, как «русалку» хоронят, да венками душистыми поиграть.
Идут ряженые по лесу, туда, где река, перегороженная естественной запрудой, замедляет свой бег и разливается в небольшое тихое озерцо. Где еще «русалку» хоронить, как не в Русальем омуте!
Подвели девушки «русалку» к воде, запели песни прощальные, стали венки с подруги снимать и в озеро бросать.
Побежала по гладкой поверхности рябь, разошлись легкие круги от падавших в воду цветов. Изломалось четкое отражение, исказилось, рисуя узоры неведомые, необыкновенные. Смотрит на них Русана и глаз отвести не может. Даже не заметила, как, сняв с нее последний венок, кинулись девушки врассыпную, ожидая, что «русалка» ловить их броситься. А Русана стоит, с места не двигаясь. Притягивает ее вода, манит, зовет. Будто и правда она — дева водяная, и похоронят ее не в шутку, а на самом деле. Столкнут в воду, и потянет ее на дно, в русалочье царство.
Плывут венки, расплетаются, и не замечает никто, что из прохладной глубины следят за ними зеленые глаза.
Закончились беззаботные русалочьи дни. Теперь осторожней быть придется: не побегаешь в полях, не поиграешь, хороводов веселых не поводишь. Но уж если придет кто купаться на Русалий омут, не вернутся ему домой. Вечным пристанищем станет для него черная вода.
* * *
Зашуршали камыши, зашумели, дрогнули отраженные в озере звезды, пошли по воде круги, кроша серебро соединяющей берега лунной дорожки. Появились над водой две светловолосые головки. Это наши знакомые мавки-подружки выплыли из глубины: на берегу сидеть, песни петь, волосы чудесные расчесывать.
