Возле метро «Новые Черемушки» в ларьке продавались шапки-невидимки. Шапки были бежевые с помпончиком на макушке, походили на лыжные. Их никто не брал.
Я стою в шапке-невидимке, стиснутый со всех сторон, и чувствую плечи своих современников.
Возле меня в минусовом расстоянии стоит деревенская женщина в шали и плюшевой жакетке. На шее у нее, как олимпийский венок, висит гирлянда сушек.
— Мать, — обиженно говорит кто-то за моей спиной, — встала, как памятник. Подвинься немножко!
Я включен, и там, где я стою, пустое место. Бабка двигается в эту пустоту, но она заполнена мной.
— Куда я подвинусь-то? — огрызается бабка. Она так оглушена городом, цивилизацией и своими узлами, что ничему уже не удивляется.
— У, деревня… — сердится человек за спиной.
Можно бы повернуться и двумя пальцами взять горожанина за нос, за самый кончик, чтобы умел расставлять в жизни акценты. Но, с другой стороны, стоит ли хватать за нос человека, который не умеет расставлять акценты и, видимо, сам страдает от этого? Ему от этого еще Хуже.
Я прохожу мимо вахтера без пропуска и направляюсь в свой корпус.
Институт у нас большой — целый город. Руководит институтом Копылов, лауреат трех Государственных и двух Ленинских премий.
Копылов — гений. Ему ничего не стоит выдумать новый самолет и открыть новый закон. При этом он не кричит «эврика», как Архимед, а просто откидывается на спинку рабочего кресла и делает пружинящие разводы руками в стороны.
Я завидую Копылову, как Сальери Моцарту.
Завидую потому, что он — гений, а я просто способный человек. Я, может быть, могу выдумать самолет, но на это уйдет много времени. Потому что я буду отвлекаться. А Копылов ни на что не отвлекается. Все остальное ему неинтересно. Но это не значит, что он растерянный и близорукий, как описывают ученых в литературе, роняет на ходу стулья и ходит в разных ботинках. Копылов точен. Никогда и никуда не опаздывает. У него потрясающие запонки с рубинами и модная стрижка.
Иногда я встречаю его и здороваюсь, а он отвечает и идет дальше. Я остановился возле ларька, повертел в руках шапку и спросил у продавщицы:
— А почему никто не покупает?
— Вигоневая, — равнодушно объяснила продавщица.
Я пощупал шапку: она действительно была не шерстяная и, видимо, холодная.
— Ну, будете брать? — высокомерно спросила продавщица. Она была молодая, с высокой прической и держала ее на голове гордо, как олени держат рога.
— А сколько стоит? — виновато спросил я.
— Рубль шестьдесят, — сказала продавщица. — Деньги, что ли? Больше пропьете, и толку чуть. А тут все-таки шапка…
Рубль шестьдесят — не деньги. А все-таки шапка…
— Заверните, — попросил я.
— Вам какую?
— Все равно. Можно эту…
Продавщица взяла шапку, на которую я указал, надела ее себе на голову и — пропала.
Я растерялся. Вообще меня удивить очень трудно, почти невозможно. Я тонко чувствую корни жизни, все могу понять и объяснить. Но здесь я ничего не мог понять.
Продавщица тем временем сняла с головы шапку и снова возникла.
— Включает? — равнодушно спросила она. Ей было все равно, каким товаром торговать.
— Не понимаю, — сознался я. Удивление и растерянность еще не осели во мне.
— Я пропадала или не пропадала? — уточнила продавщица.
— Пропадала.
— Значит, включает, — успокоилась продавщица. — А то, знаете, щас холодно, шапки портятся, которые вовсе не включают, а которые наполовину… Вам завернуть?
— Не обязательно.
Я взял шапку, отошел от ларька. Надел поплотнее на голову и отправился на работу.
Главное в жизни — правильно расставлять акценты. Уметь видеть — что важно, а что неважно.
Если, например, в метро тебе давят в спину и ходят по ногам — надо понимать, что это явление временное. Сказано: «Каждый подчиненный работает лучше, если он видит, что начальник его замечает».
У меня есть хрустальная мечта жизни: я мечтаю, чтобы в один прекрасный солнечный день любого времени года Копылов заметил бы меня, подошел и протянул руку.
— Здравствуйте, Слава! — сказал бы гений Копылов.
— Здравствуйте, Игорь Ростиславович! — вежливо ответил бы я.
— Ну как дела?
— Спасибо, потихоньку…
— А как жизнь вообще?
— Как когда…
— А я, знаете, замотался: то в Африку, то в Америку — некогда сосредоточиться.
Мы бы понимающе помолчали, и я бы сказал:
— Запонки у вас в большом порядке…
— Ага… — обрадуется Копылов. — Жена купила!
Мы улыбнемся друг другу и пойдем каждый своей дорогой. Он — к себе, я — к себе. Но, придя к себе, я бы сел за стол и тут же изобрел круглое крыло и поместил бы его сверху самолета, как верхний плавник у рыбы. Копылов взял бы в руки мой чертеж, поглядел вдаль и прищурился. Гена бы с восхищением выругался, а Саша тут же сел бы и написал заявление об уходе.
Сегодня 14 февраля. Прекрасный солнечный день.
Я поплотнее натягиваю на уши свою шапку и сворачиваю от своего корпуса к главному.
Я иду к Копылову мимо постов, мимо секретарей и стараюсь при этом не чихать и ступать осторожнее.
Копылов работал. Он сидел за столом лицом ко мне и что-то писал на листке. Может быть, выводил теорию относительности, забыв, что ее уже однажды открыл Эйнштейн.
Я осторожно прикрыл за собой дверь, прошел к столу и сел в кресло против Копылова.
