Игорь СМОЛЬНИКОВ
РОСТ ДУШИ
Статья
Три повести этой книги - все о разном и в то же время об одном. О нашей набухшей болью эпохе. О наших современниках, прошедших горнило последней великой войны. О тех, кто даже если по возрасту не попал на нее, все равно задет ею. Задет так, как если бы сам воевал. О том, наконец, что нам без всего этого не прожить, не обойтись сегодня в нашей мирной жизни.
"Мне без вас нельзя, - говорит своим боевым товарищам Петров, герой повести "Дверь". - Я без вас как без фамилии".
А он-то, Петров, как раз и не воевал. И друзья его боевые, Лисичкин и Каюков, приходят к нему лишь в его неотвязных снах. Но произносит он святую правду. Ибо это - вещие сны, и они реальность.
Но о снах этой повести - позже.
Сначала вспомним другие произведения Р. П. Погодина, написанные раньше, в которых он обращался к войне, и с которых начиналось взросление его героев. Это повести "Где леший живет" и "Живи, солдат", не вошедшие в этот сборник, но хорошо известные и полюбившиеся читателям, которые следят за творчеством Р. П. Погодина. А до этих произведений герои Р. П. Погодина словно проходили через свое детство и отрочество. Они были нашими друзьями и сверстниками: Кешка из "Кирпичных островов", Володька и Женька из "Время говорит - пора", Ремка и Валерка из "Мы сказали клятву", Васька из "Вандербуль бежит за горизонт". Дубравка - может быть, самое привлекательное и загадочное существо из всех, звонко прозвеневших в начале шестидесятых годов, погодинских "Рассказов о веселых людях и хорошей погоде".
Были и многие другие славные люди, мальчишки и девчонки, с которыми мы навек подружились на к и р п и ч н ы х о с т р о в а х больших и малых городов, с кем у б е г а л и з а г о р и з о н т, с кем м ы с к а з а л и к л я т в у на верность и дружбу, на ненависть ко всякой нечисти и скверне. С кем в нашем далеком детстве встретили первые раскаты военной грозы.
Наши мальчики головы подняли
Повзрослели они до поры...
Наше взросление действительно происходило д о п о р ы, потому что вместе с героем повести "Живи, солдат" Алькой на фронт прорвались мы, шестнадцати лет от роду, скрыв этот мучительно непризывной возраст от цепких глаз военкомов и станционных комендантов.
Время нас не спрашивает. Оно властно говорит - пора. И тогда вчерашний мальчишка становится вровень с закаленным душой взрослым человеком. Война, случалось, делала и так, что опыт такого мальчишки оказывался пострашнее опыта бывалых солдат.
Капитан Польской, жалея Альку и желая отбить у него охоту лезть в пекло, жестоко сталкивает его со страшным ликом войны. Он посылает паренька в палату тяжелораненых, где "на винтовом табурете, какие ставят к роялям, сидел солдат в танковом, наполовину сгоревшем комбинезоне. Волосы на голове спеклись в бурые комья. Кожи на лице не было. С носа и пальцев стекала лимфа. Он не шевелился - не мог, иначе нарушится равновесие между покоем и болью, иначе боль пересилит все человеческие возможности".
Алька возвращается в свою палату спокойно, без суеты. Но с новым чувством и новым знанием и самого себя, и всех тех, кто, как этот танкист, несет в себе боль войны.
Он ничего не говорит в палате о своей встрече. Капитан Польской нетерпеливо спрашивает: "Каковы впечатления?" Алька смотрит на него "глазами медленными и перегруженными". "Вы меня напугать хотели, что ли? спрашивает он. - Я же из Ленинграда. Я же в блокаде был".
О блокаде и об Альке в блокаде мы мало что знаем. Но в этих его словах, словно ослепляющим рикошетом, мгновенно опаляет нас нечеловеческий опыт первой блокадной зимы.
Нам, однако, уготовано еще одно испытание, и одолеть теперь предстоит только самих себя - окончательно ступая на тот крутой нравственный рубеж, с которого, собственно, и начинается взрослая жизнь воина.
Еще обгорелый танкист своими воспаленными глазами, недвижно глядящими на нас, властно потребовал: "Живи, солдат". Но как должен солдат ж и т ь, мы с Алькой поняли лишь в те грозные минуты, когда вместе с сержантом Елескиным бежали в атаку, когда сначала тяжело ранило сержанта, а затем ранило легко Альку, и он, "ни о чем не думая, в умиротворении и гордости" пошел прочь с поля боя.
Потом, совсем скоро, бредя в тыл, он оказывается рядом с лежащим на земле сержантом, переживает мгновенный удар стыда, преодолевает страх, невольно охвативший его под пулями и осколками, поднимает оброненный Степанов пулемет, укладывает "его ствол на правую, согнутую в локте" раненую руку и бежит на фланг своей роты, догоняя атакующих товарищей.
Так происходит мужание. Так на наших глазах происходит посвящение в солдата и человека. А первые слова пришедшего в себя после второго ранения Альки - "Степана доставили? Сержанта Елескина?" - свидетельствуют о том, что напутствие и приказ ему - "Живи, солдат" - теперь уже сбудутся бесповоротно.
* * *
Когда читаешь прозу Р. П. Погодина, понимаешь, что она обладает той смысловой, нравственной и образной емкостью, которая делает художественное произведение и доступным, и необходимым как юным, так и взрослым читателям.
В книгах, адресованных детям, Р. П. Погодин, естественно, стремился давать образы повышенной идейной и эмоциональной насыщенности. Эти образы нередко обладали зарядом реалистической символики. Р. П. Погодин использует это средство художественного познания жизни в таких известных своих произведениях, как "Книжка про Гришку", "Красные лошади", "Лазоревый петух моего детства" и ряде других.
