Миллион ламп, ведущих вниз.
Прямоугольники белых огней, словно освещающих путь в преисподнюю, расплывались в пелене слёз, казались разноцветными и гипнотическими, как будто смотришь на обыкновенную лампочку, приняв лошадиную дозу наркотиков.
Миголь не плакала, хотя очень хотелось. Она просто стояла на эскалаторе, облокотившись на блестящие перила и низко свесив лохматую голову. Рассматривала свои кислотно-розовые кроссовки, как будто ничего в целом мире не было интереснее. Но уж лучше смотреть на эту отвратную обувь, купленную мужем, чем на чёрное табло, на котором летят ядовито-зелёные секунды, отсчитывающие время назад. Время чьих-то жизней.
Приятный бархатистый голос то и дело сообщал, что до отбытия последнего поезда осталось столько-то минут и столько-то секунд. Мимо Миголь проносились какие-то люди, боявшиеся опоздать. Иногда толкались, хотя места на широких ступенях было сколько угодно. Миголь не возмущалась и не огрызалась и не неслась вниз по ступеням, хотя времени оставалось всё меньше и меньше. Пусть. Очень хорошо, что его меньше, этого проклятого времени.
Комендантский час в столице — это вам не простая условность где-нибудь в захолустье. Это на самом деле Комендантский час. В определённое время город должен просто-напросто выключиться. Никого не должно остаться на улицах и в общественных заведениях, в том числе и в метро. По крайней мере, никого из живых. Раньше сопротивленцы регулярно устраивали мелкие пакости для правительства. Но граждане ненавидели своих «благодетелей» за их деятельность едва ли не больше, чем страшных, абсолютно безжалостных и бесчувственных правителей — ибо террористические удары сопротивленцев зачастую приходились по простым обывателям. Но правительство не искало компромиссов. Если ты остаёшься в метро после отбоя, то, вероятно, задумал недоброе. Например, готовишь теракт. Попросту пускался газ, и все «недоброжелатели» умирали в считанные секунды, как бы хорошо ни прятались, конечно, если не могли достать респираторы. А респираторы выдавались городскими службами.
Полицаи в чёрных комбинезонах и защитных масках, спасавших от газа, поторапливали последних пассажиров и строго следили за тем, чтобы никто не вздумал прятаться где-нибудь за перекрытиями или электрощитками в надежде угодить в облако смертоносного газа. С тех пор, как поезда стали недоступны самоубийцам — они двигались за глухими стенами, и броситься на рельсы оказывалось невозможно — желающие добровольно уйти из жизни (а таких всегда было много) нашли другой отличный способ, практически безболезненный к тому же. Нужно просто дождаться комендантского часа. И закрыть глаза.
Миголь заранее предвкушала собственный уход. Её найдут, может быть, через пару дней. Она будет лежать, свернувшись клубочком, такая маленькая, тоненькая и хрупкая. Ненавистный муж, конечно же, будет рыдать и винить себя во всём. Да-да, он во всём виноват! Пусть пострадает как следует. Ах, впрочем, какая разница?! И ни черта не будет трогательного мёртвого тельца. Будет скорчившийся труп с выпученными глазами и сведённым судорогой лицом. Миголь на мгновение стало жаль себя. Очень захотелось вернуться. Поймать машину и приехать домой. Забраться в горячую ванну, выпить большую-пребольшую кружку любимого горячего шоколада со сливками и забыть весь этот вечер. Чудовищный вечер. Самый ужасный в жизни.
Пробегающая мимо тётка, здоровенная, взрослая (достаточно взрослая для того, чтобы быть мужчиной, но при этом уже скорректированная, а значит, женщина навсегда), неловко толкнула Миголь мускулистым плечом и огрызнулась:
— Чего раскорячилась, корова?
Не дождавшись ответа, понеслась дальше вниз по ступенькам эскалатора, придерживая развивающийся шарф с безвкусным мелким рисунком.
Миголь захотелось крикнуть ей вслед что-нибудь обидное. Например, что она сама корова великовозрастная. Нет, лучше старая. Да, точно, старая корова. Старая вульгарная корова, которая никогда не станет мужчиной. И вообще, чтоб ты на поезд опоздала, дура!
Но Миголь ничего не крикнула. Зачем? Какой смысл портить себе последние мгновения жизни мелкой руганью? Тем более, с какой-то там мещанкой. Миголь никогда не забывала о своей отличной родословной и о своём более чем удачном браке. Не престало жене Старшего Советника грызться с глупой скорректированной гусыней.
Вспомнив о муже, Миголь вдруг разревелась. Резко и сразу навзрыд. Она вспомнила то, что так хотела выбросить из головы. Это он. Это всё он. Это его головорезы убили Лайлу. Как он только мог узнать обо всём? Об их тайных встречах и прекрасных ночах, проведённых в объятиях друг друга, о поездке на Озеро, о прогулках в горах и самом настоящем ливне, из-за которого они неделю прожили в очаровательном бунгало на берегу, довольствуясь тем, что предлагала служба доставки. Лайла была чудесной женщиной. К сожалению, скорректированной, хотя и довольно взрослой. С удивительными серыми глазами и чуть грустной улыбкой. Она сбежала от своего мужа и выдавала себя за мужчину. Она жила как мужчина, носила мужскую одежду и мужские цвета, она говорила о себе «он» и ничего не боялась, хотя всё-таки осторожничала и не лезла на рожон. Что ж, подобное поведение карается строго. Очень строго. Но не строже, чем покарал её ревнивый муженёк Миголь. Сама юная женщина узнала обо всём только сегодня вечером. Совершенно случайно, она даже и не могла вспомнить — как. Кто-то сказал. Где-то услышала. Почувствовала. А уж как он пытался отвлечь её весь этот месяц!
