Мне всегда казалось, что отличительной чертой нашей семьи является сдержанность. В скромности равных нам не найти, и это касается всего: как манеры одеваться и есть, так и способов изъясняться и садиться в трамвай. Взять, к примеру, прозвища, которыми столь бестактно одаривают в квартале Пасифико[1], для нас это серьезный повод задуматься, нет, это просто как заноза в заднице. Ну нельзя же, как нам кажется, давать первую, что на ум взбредет, кличку, которая прилипнет к тебе как репей, а потом живи с ней и радуйся всю оставшуюся жизнь. Мамаши с улицы Гумбольдт[2] называют своих сыновей Глупыш, Умница, Разбойник, а дочерей — Крошка или Малышка, но в нашей семье таких простецких прозвищ вряд ли сыщешь, еще реже в ходу другие, вычурно-помпезные, такие как Пятак, Дохляк или Кошкодрал, те, что на каждом углу можно встретить на улицах Парагвай и Годой-Крус[3]. Вот, к примеру, чтобы показать, насколько мы обеспокоены данным вопросом, вполне уместно рассказать про мою двоюродную тетку. Задница у нее — будь здоров, но как бы не так, не дождетесь, мы никогда не опустимся до того, чтобы называть ее этой до невозможности грубой кличкой Этрусская Ваза, а вот приличное и непринужденное Толстожопая — по нам так в самый раз. Мы всегда поступаем с таким тактом, хотя, случается, нам приходится биться с соседями и друзьями, которые настаивают на традиционных прозвищах. Моего младшего двоюродного брата, откровенно большеголового, мы никогда не станем называть Атлантом, прозвищем, которое ему дали в гриль-баре на углу, а предпочтем бесконечно более нежное — Головастик. И так всегда.
Хотелось бы пояснить, что поступаем мы так не для того, чтобы отличаться от остального квартала. Мы хотели бы только, не сразу, но шаг зашагом, изменить, не насмехаясь над чьими-либо чувствами, закостенелые традиции. Банальность — в любой ее форме — не наше кредо, и не дай Бог нам услышать в закусочной фразу типа: «Это была чрезвычайно грубая игра» или «Фланговые прорывы Фаджиолли были возможны благодаря отменной проработке центральной оси атаки», тут уж мы забываем про правильные и рекомендуемые к употреблению в непредвиденных ситуациях формы и выдаем: «Пендаль, это завсегда пожалуйста» или же «Сначала мы накостыляли им хорошенько, а потом накидали банок». Все смотрят на нас, вылупив глаза, но всегда найдется тот, кто не прочь перенять наш изысканный стиль. Мой старший дядюшка, который читает аргентинских писателей, говорит, что со многими из них можно было бы сделать что-то похожее, но никогда не уточняет, с кем именно. А жаль.
[Пер. М. Петрова]
Однажды, когда некий дальний-предальний наш родич выбился в министры, нам удалось по его протекции пристроить кучу членов семейства в почтовое отделение на улице Серрано[4]. Продержались мы там недолго, врать не буду. Из трех дней, что мы там проработали, в течение двух мы обслуживали народ с такой невероятной быстротой, что нас осчастливил визитом потрясенный инспектор из Почтового управления и хвалебной заметкой — очередной номер газеты «Ла-Расон»[5]. На третий день мы удостоверились, что завоевали популярность, поскольку люди повалили к нам из других частей города, дабы отправить письма и прочее, в том числе почтовые переводы в Пурмамарку и прочие столь же немыслимые места. Тут мой дядя (который старший) дал сигнал, и наше семейство приступило к обслуживанию в соответствии со своими вкусами и обычаями. В окошечке «Продажа марок» моя сестра (которая вторая) выдавала каждому покупателю пестрый воздушный шарик. Первый шарик получила одна пышная сеньора, она так и окаменела — в одной руке шарик, в другой марка, сеньора успела ее послюнить, и марка, постепенно скручиваясь, приклеивалась к ее пальцу. Долгогривый парень от своего шарика категорически отказался, и моя сестра строго его отчитала, а в очереди, выстроившейся к ее окошечку, мнения высказывались противоречивые. Несколько провинциалов, которые переминались у окошечка рядом, упорствуя в неразумном намерении перевести часть своих заработков живущим вдали членам семей, не без изумления принимали стопочки виноградной водки — а кое-кто и пирожки с мясом — из рук моего отца, да еще он вдобавок выкрикивал во всю глотку лучшие советы старика Вискачи[6]. Тем временем мои братья, трудившиеся в посылочном отделении, смазывали коробки с посылками дегтем, а затем опускали в ведро с перьями. После чего демонстрировали результаты потрясенному отправителю и убедительно ему разъясняли, какая радость получить такую посылочку. «Бечевочки не видно, — говорили они. — И сургуча не видно, сургуч — это так вульгарно, а имя получателя, обратите внимание, — такое впечатление, что оно прячется у лебедя под крылышком». Сказать честно, в восторге были далеко не все.
Когда в помещение ворвались полицейские и зеваки, моя мать завершила мероприятие самым эффектным образом, запустив в толпу великое множество разноцветных самолетиков, сделанных из бланков для телеграмм и переводов, а также конвертов для заказных писем. Исполнив хором государственный гимн, мы отступили стройными рядами; я заметил, что одна девчушка, стоявшая в очереди к окошечку «Продажа марок», плакала: она была третья, но знала, что уже не успеет получить шарик.
