Итан Коэн
Ред Винг, Миннесота
Я понимаю. Вы видите труп на земле и думаете: кто-то ее от души замочил. Даже головы не осталось. Только шея торчит, и все это месиво, артерии… или это что, трахея наверное? Вы думаете, это она — жертва. Я бы тоже так думал, если бы ничего больше не знал. Не знал бы, что к этому привело. Как она меня извела и так далее. А она меня действительно извела, поверьте. По-настоящему затрахала. Не то чтобы я, э… не то что цель оправдывает средства, но было херово, вот и все, что я хочу сказать.
Вы скажете: «Хорошо, затрахала она тебя. Несладко тебе пришлось — но голову, голову-то зачем отрывать?» Так вы скажете, я же не идиот, я понимаю, как это выглядит. Вот что это такое: евстахиева труба!
Короче, о чем я.
Взгляните с другой стороны.
В смысле, представьте себе. Лежим мы в кровати однажды вечером, она обнимает меня и начинает гладить. Я от нее отстраняюсь, потому что не в настроении, как это бывает. Нельзя же каждый день хотеть. Так что я от ее отстраняюсь, а она говорит: «Видно, правду люди говорят».
Я говорю: «А что они говорят?»
А она: «Яблоко от яблоньки недалеко падает».
Я: «Это что значит?»
Она: «Ты отлично знаешь, что это значит».
Я: «Может, объяснишь?»
Она: «По плодам их узнаете их».
Я: «Это еще что за поговорочки?»
Она: «А как это еще объяснить?»
Я: «Что объяснить?»
Она: «что Кайл стал геем».
Наш сынок, Кайл, он живет в Миннеаполисе, он сказал нам пятнадцать месяцев назад, что стал голубым. Его не стоит втягивать в семейные свары. От этого душа болит, и тяжелые мысли приходят на ум. Это наш мальчик, а не инструмент для спора. Мы этого даже не обсуждали, пусть и пролили столько слез. Ну я и разозлился. А она добавляет: «Может, говорит, может ты предпочитаешь совать свою штуку в старую толстую жопу Норма Воленски?»
Это уже черт знает что такое. Норм Воленски мой друг, это правда. Мы с ним вместе ловим на мормышек, может и это преступление? Но мы с Нормом даже не говорим почти. Я говорю: «Норм, не хочешь порыбачить в выходные?» Он ответит: «Давай». Я за ним заеду, и мы ни слова не пророним, пока не приедем в Милл Лэйкс, и пока рыбачим, кроме разве что: «Ого, клюет!» Или: «Ну что, клюет?»
Это уже за всякие рамки выходит. Говорит, просто чтобы довести меня. Я говорю: «Что за бред?»
Позже ночью, чтобы доказать себе, что это бред, я сижу, ну я этого не говорил, но я сижу, закрываю глаза и представляю, как Норм Воленски снимает штаны. Медленно, спиной ко мне. А потом спускает трусы. Выступает из них, а потом нагибается, становится спиной ко мне, ставит руки на колени и трясет задом. Ну так вот, честно — ничего не чувствую. Ничего сексуального. Говорят, никогда нельзя быть уверенным, даже про себя. Можешь сорок лет прожить с женой, а потом приставать к восьмилетнему ребенку, потому что похоть взыграет. Рванет наружу. Но я вам говорю: я не больше возбуждаюсь от жопы Норма, чем от… не могу даже придумать. Я пытался вообразить как можно живее: он снимает штаны и так далее, мягкий свет… но не смог представить, как я в него сую свою штуку. К тому же а Норм-то что будет делать в это время? Но это я все позже представлял, а тогда я говорю ей: «Гадость какая». А она говорит: «Вот и я говорю». И отворачивается, будто переспорила меня. От этого я просто в бешенстве.
Только этим дело не кончается, потому что через минуту кровать начинает дрожать, и я вижу, что она плачет. Негромко, как раз чтобы я услышал. Будто я ранил ее чувства разговорами о совании ее штуки, которой у нее даже нет, в зад Норму Воленски, и теперь я должен извиняться перед ней. Это совершенно лишено здравого смысла. Она моя жена, и она во всем всегда права, вот что меня бесит: она лежит, плачет, а я места себе не нахожу от злости.
Вот к чему я веду.
Вы думаете, на этом все кончилось? Нет уж. Мы лежим, значит, в другой раз, и она говорит: «Ну, что ты думаешь об Арне Карлсоне[1]?»
«Не такой уж плохой губернатор».
«А Руди Перпич[2] как тебе?» — говорит.
Я думаю, к чему это она? Отвечаю: «Тоже ничего».
А она говорит: «Как это вышло, что мы в их правления не занимались сексом?»
Это уже ни в какие ворота, за гранью. Я говорю: «Что ты несешь? Что это за говно сраное?» А я нечасто так ругаюсь. То есть сраный я говорю, но не первое слово.
«Ни разу со времен Эла Квая[3], — говорит. — Ни одного раза!»
«Сраное говно», — говорю.
«Вот уж точно», — говорит она и переворачивается на другой бок. Но я вижу, что этим все не закончится, ей не достаточно, она просто лежит и думает.
И, конечно, через пару минут она поворачивается и говорит: «Наверное, тебе весело так спорить».
Я говорю: «Мне совсем не весело».
«Ты все время так».
Я молчу.
«Если тебе не нравится, почему ты вечно так поступаешь», — говорит.
Я молчу.
А потом говорю: «Как?»
Она говорит: «Что?»
— Ты говоришь, я все время так.
— Ну да, как будто тебе нравится. Тебе кажется, это смешно.
Я говорю: «Как? Что я делаю?»
Она говорит: «Ради бога!»
И это все. Но потом, спустя несколько минут, когда я начинаю засыпать, она говорит: «Знаешь, если бы не денежная сторона вопроса, я бы от тебя уехала». Я молчу, так что она добавляет: «С такой бы скоростью сбежала, что у тебя бы голова закружилась».