Говорят (а это трудно проверить), что история была рассказана самим Эдуардо, младшим из Нильсенов, во время бдения у гроба Кристиана, старшего брата, умершего естественной смертью в тысяча восемьсот девяносто каком-то году в округе Морон. Но точно известно, что кто-то слышал ее от кого-то той долго не уходившей ночью, коротавшейся за горьким мате, и передал Сантьяго Дабове, который мне ее и поведал. Многие годы спустя я снова услышал ее в Турдере, там, где она приключилась. Вторая версия, несколько более подробная, в целом соответствовала рассказу Сантьяго — с небольшими метаморфозами и отступлениями, что является делом обычным. Я излагаю эту историю теперь потому, что в ней, как в зеркале, ясно видится, если не ошибаюсь, трагичная суть характера прежних жителей столичных окрестностей. Постараюсь точно ее передать, хотя уже чувствую, что поддамся соблазнам литературы усиливать или расписывать ненужные частности.
В Турдере их называли Нильсены. Приходский священник сказал мне, что его предшественник был удивлен, заметив в доме этих людей потрепанную Библию в черном переплете и с готическим шрифтом; на последних страницах стояли рукописные даты и имена. Это была единственная книга в доме. Беспорядочная хроника Нильсенов, сгинувшая, как сгинет все. Дом, уже отживший свой век, был глинобитным с двумя патио: главным, вымощенным красной плиткой, и вторым — с земляным полом. Впрочем, мало кто там бывал. Нильсены охраняли свое одиночество. Спали в скупо обставленных комнатах на деревянных нарах. Их отрадой были конь, сбруя, нож с коротким клинком, буйные гульбища по субботам и веселящее душу спиртное. Знаю, что были они высоки, с рыжими гривами. Дания или Ирландия, о которых они, пожалуй, не слыхивали, была в
Крови этих двух креолов[1]. Округа боялась Рыжих: возможно, они убили кого-то. Однажды братья, плечом к плечу, дрались с полицией. Говорят, младший как-то столкнулся с Хуаном Иберрой и сумел постоять за себя, что по мнению людей бывалых, многое значит. Были они и погонщиками, и шкуры дубили, и скот забивали, а порой и стада клеймили. Знали цену деньгам, кроме тех случаев, когда крепкий напиток или игра заставляли их раскошелиться.
Об их сородичах никто не слыхивал, и никто не знал, откуда они сами явились. У них была упряжка быков и повозка.
Обликом своим они отличались от коренных обитателей пригорода, давших месту дерзкое имя Баламутный Берег. Это и еще то, чего мы не ведаем, объясняет крепкую дружбу двух братьев. Повздорить с одним значило сделать обоих своими врагами.
Нильсены были гуляки, но их любовные похождения ограничивались чужой подворотней или публичным домом. Поэтому было немало толков, когда Кристиан привел к себе в дом Хулиану Бургос. Он, конечно, обзавелся служанкой, но правда и то, что дарил ей красивые побрякушки и брал с собой на вечера. На скромные вечеринки соседей, где всякий флирт исключался, а в танцах еще находили великую радость. У Хулианы были миндалевидные глаза и смуглая кожа; достаточно было кому-нибудь взглянуть на нее, чтобы она в ответ улыбнулась. В бедном квартале, где труд и заботы сушили женщину, она выглядела привлекательной.
Эдуардо вначале всюду бывал вместе с ними. Потом вдруг отправился в Арресифес — не знаю зачем — и привез, подобрав по пути, какую-то девушку, но через несколько дней выгнал ее из дому. Он стал более угрюм, пил один в альмасене и всех избегал.
Он влюбился в женщину Кристиана. Весь квар- тал, узнавший об этом, наверное, раньше его самого, ждал со злорадством, чем кончится тайное соперничество братьев.
Как-то, вернувшись поздно ночью из питейного заведения, Эдуардо увидел гнедую лошадь Кристиана, привязанную к столбу под навесом. Старший брат ждал его в патио, одетый по-праздничному. Женщина вышла и вернулась с мате в руках. Кристиан сказал Эдуардо:
— Я еду один на пирушку к Фариасу. Хулиана останется. Если захочешь, возьми ее.
Голос звучал властно и добро. Эдуардо застыл на месте, глядя в упор на него, не зная, что делать. Кристиан встал, простился с Эдуардо, даже не взглянув на Хулиану — она была вещью, — сел на лошадь и удалился неспешным аллюром.
С той самой ночи они делили ее. Никто толком не знает, как протекала их жизнь в этом постыдном союзе, нарушавшем благопристойный быт пригорода. Все шло гладко недели три, но долго так не могло продолжаться. Дома братья не произносили имени Хулианы, даже окликая ее, но искали — и находили — поводы для размолвок. Если шел спор о продаже каких-то шкур, спор был совсем не о шкурах. Кристиан всегда повышал голос, а Эдуардо отмалчивался. Волей-неволей они ревновали друг друга. В жестоконравных кварталах окраин мужчина не признавался, даже себе самому, что женщина может в нем вызвать иное чувство, чем просто желание и стремление обладать, а они оба влюбились. Это известным образом их унижало.
Как-то вечером на площади Ломас Эдуардо встретил Хуана Иберру, и тот поздравил его с красоткой, которую ему удалось отбить. Думаю, именно тогда Эдуардо и отделал Иберру. Никто при нем не мог насмехаться над Кристианом.
Женщина обслуживала обоих с животной покорностью, но не могла скрыть того, что отдает предпочтение младшему, который не отверг своей доли, но и не первым завел это порядок вещей.
