— Завтра мы поедем на выставку, — решительно сказала Наташа, — и твое настроение исправится.
Настроение у сержанта Берковича действительно было не из лучших. Медовый месяц получался не таким, каким он представлял его в мечтах, размышляя о женитьбе. Еще неделю назад он не думал ни о каких родственниках, ограничивая круг общения ближайшими друзьями. После свадьбы оказалось, что у Наташи есть две тети, дядя, три двоюродных брата и один — с неизвестной степенью родства, и все живут не так уж далеко от Тель-Авива, и каждый хочет увидеть нового члена семьи, а еще есть мать с отцом, которые желают видеть дочь и зятя каждый вечер. У самого Берковича родственников было куда меньше, и это как-то примиряло его с существованием родственных связей.
Каждый вечер уходил теперь на поездку к тем или иным тетям, дядям, кузенам и кузинам. Процедура был стандартной, и уже через неделю Беркович, входя в квартиру, привычно говорил: «Здравствуйте, я Борис, очень приятно познакомиться», а потом, уходя — «До свиданья, было очень мило!» В промежутках между этими двумя фразами он молчал, изображая из себя рыбу, выброшенную на берег, и предоставляя Наташе вести светские беседы, перемежаемые тостами и поеданием слишком сытных даже по израильским меркам обедов.
Настроение у сержанта ухудшалось с каждым новым визитом, и потому предложение жены поехать на выставку он воспринял с энтузиазмом, хотя и не был ценителем живописи.
— А чья выставка? — спросил он. — И где? Если в Иерусалиме, то можно заодно побродить по Старому городу.
— В галерее Рубинштейн, — сказала Наташа и взяла мужа под руку. — Тебе нравится творчество Исая Бехмана?
— Первый раз о нем слышу, — признался Беркович.
— Он умер в прошлом году, и это его первая посмертная выставка.
— Как он, должно быть, радуется на том свете, — пробормотал Беркович.
— Не шути такими вещами! — вспыхнула Наташа. — Бехман — очень известный художник. Пять международных премий. Его картины есть в музеях Франции и Нидерландов. И жизнь у него была удивительной, неужели ты ничего не читал?
— Нет, — покачал головой Беркович. — Фамилию, вроде бы, помню, но не более того.
Следующий день выдался скучным, сержант занимался приведением в порядок дел, начатых еще месяц назад и тогда же законченных. Дела передавались в суд, и нужно было сидеть с адвокатами обвиняемых, желавшими вникнуть в каждую деталь расследования. К вечеру у Берковича болела голова — не столько от усиленной умственной деятельности, сколько, напротив, от полного отсутствия мыслей.
На выставку отправились пешком, Беркович хотел проветрить мозги, а Наташа — разносить новые туфли, купленные специально для свадьбы и ни разу после того вечера не надеванные.
— Исай Бехман, — говорила Наташа по дороге, — был не только художником, но и путешественником. Родился он в Польше, во время войны остался без родителей, бежал из гетто, скитался… В общем, та еще биография. В пятьдесят пятом приехал в Израиль, но за годы скитаний он так привык переезжать с места на место, что высидел в Тель-Авиве всего год и смотался во Францию. Потом жил в Испании, Голландии, еще где-то, я всего и не помню. И везде рисовал. Пейзажи, портреты, у него очень уверенный рисунок, а графика просто замечательная.
— Ты так подробно все рассказала, — заявил Беркович, — что можно и не смотреть.
— Лентяй! — презрительно сказала Наташа. — Иди, купи билеты.
В залах галереи людей было немного, посетители медленно, будто сонные черепахи, переходили от одной картины к другой. Войдя в первый зал, Беркович сразу оживился. Это была действительно хорошая живопись, в ней чувствовалась жизнь: женщины в кафе на Монмартре, бой быков в Севилье, нависшие над водой скалы Гибралтара, хижина аборигена африканского племени, сверкающие на солнце льды Арктики и мрачная пещера со странным названием «Корзинка»…
В одном из залов экскурсию вела маленькая щуплая женщина, быстро говорившая по-английски. Экскурсия состояла из пяти старушек и старичков — наверняка американских туристов, судя по экстравагантности их одежды.
— Погоди, — остановил Беркович Наташу, — давай послушаем. Давно не тренировался в английском.
— Последние годы жизни, — говорила женщина-экскурсовод, — Бехман провел на севере, он жил сначала в Норвегии, откуда переехал в Гренландию, где поселился среди эскимосов. Его работы этого периода отличаются холодным взглядом на природу, на людей и вообще на суть жизни.
— Естественно, — пробормотал Беркович, — какой еще взгляд может быть при температуре минус сорок?
— Последний рисунок Бехмана, — продолжала женщина, — имеет особую ценность. Дело в том, что художник задумал новый цикл, название которого так и осталось неизвестным… В гости к Бехману в эскимосское селение Нугатсиак приехал его друг, тоже неплохой худжник Жоакино Аррагаль. Это было прошлой зимой, стояла полярная ночь, мороз достигал тридцати градусов. Однажды утром… Конечно, утро было только по часам, ведь солнце не поднималось над горизонтом… Так вот, однажды утром Бехман сказал другу, что намерен сделать несколько зарисовок полярных сияний и скоро вернется. Когда прошло десять часов, а Бехман так и не возвратился, Аррагаль забеспокоился и потребовал, чтобы кто-нибудь из местных жителей отправился с ним на поиски. Они пошли по следам, и уже через час Аррагаль обнаружил палатку художника. Когда он вошел, Бехман был еще жив, но чувствовал себя очень плохо. Как потом оказалось, у него начался сердечный приступ, который и свел его в могилу. Увидев друга, Бехман попросил лист бумаги и тушь, которую он носил с собой, набросал портрет Аррагаля на фоне арктических торосов и подарил другу… Этот портрет перед вами.