У оврага, за последними домами…
Тёмной неприветливой осенней ночью по обочине дороги на окраине огромного города вяло трусил усталый пёс. То и дело останавливаясь у мусорных ям, которых было немало на этой улице, он искал пищу. До рези в красных усталых глазах всматривался в содержимое придорожных помоек, исторгающих невыносимую вонь. Принюхивался…
Наконец, задержался у одной из них. Даже под тусклым светом раскачивающейся на ветру лампочки, были заметны впавшие бока пегого волкодава Алабая. Заострившееся от продолжительного голода обоняние бродячей собаки уловило среди прочего разнородного мусорного гнилья запах недавно выброшенной кости. Пёс затрепетал всем телом, потому что притупившийся было голод взбудоражил его с новой силой. Выхватив цепким взглядом лакомый кусок и, не спуская с него глаз, Алабай несколько раз обежал вокруг ямы.
Уже много дней у него не было такой удачи. В знакомых с рождения Алабаю местах не осталось двора, им не обнюханного; мусора, им не перерытого; не обследованной им помойки… Но псу определённо не везло, ведь то, чем можно утолить голод хотя бы ненадолго, успевали перехватывать другие. Старый же Алабай к неприхотливой собачьей трапезе являлся последним… Более сильные сородичи, которые вели себя всё увереннее и наглее на его же территории, шансов на выживание оставляли всё меньше.
Раньше сюда чужие не смели совать и носа, теперь же всё изменилось: его опережают повсюду! Вот и приходится породистому волкодаву рыскать по помойкам, как последней дворняге! Когда-то костей в помойных ямах хватало всем, и они не были обглоданными до такой степени… Что происходит с людьми? Давно ли на этих улицах стаи бездомных собак устраивали настоящие собачьи пиры вокруг богатых помойных ям?! Но теперь такие пиршества редкость. Больше, чем о какой-то роскоши или об изобилии, приходится думать о выживании, только бы не умереть от голода! Целыми днями он вынужден околачиваться у мусорных контейнеров в ожидании, пока кто-то бросит туда остатки мяса или хотя бы кости. А последние три дня, насыщенные встречами с озлобленными собаками да кликушами-кошками, такими же голодными, как и он сам, из съестного ему так ничего и не перепадало.
Голод настолько проник в его мозг и в старое тело, что для пса оставалось теперь не так уж много развлечений, не считая самых ярких воспоминаний о доме у оврага, где он родился; о вкусе свежей кости с клочьями мяса, костного мозга или о тугих, сытных сухожилиях… И эти воспоминания он не в силах забыть даже под страхом смерти. А ведь когда-то, когда в его лапах было больше сил, грызясь до смерти с такими же, как он сам, горячими кобелями из-за приглянувшейся встречной суки, он даже не думал, есть ли на свете голод. Ведь не пустота в желудке была тогда в его жизни главным чувством. Он помнил это чётко — так было! Он мог провести сколько угодно дней без воды и пищи, учуяв запах незнакомой суки: только бы не упустить её, только бы другим она не досталась. Сейчас же, вот уже три дня и три ночи, пустой желудок вертел его вокруг себя, как веретено. Именно желудок, а не какая-нибудь другая часть его измученного тела!
Отплясав вокруг ямы грустный танец голода, пёс стал подползать к заветной цели на брюхе, и вскоре его тело уже нависло над ямой на треть. И когда ему пришлось проползти ещё, вид его стал чрезвычайно жалким. Кость была уже рядом, и от этой близости пёс задрожал всем телом. Он попробовал достать мосол лапой — безрезультатно, тогда, неуклюже водя шеей, потянулся мордой. Но всё было напрасно! Алабай снова продвинулся немного вперёд к манящей цели. Теперь тело его опасно висело над ямой, а огромная голова торчала аккурат над злополучной костью, но всё равно ничего не получалось. Злясь на свою беспомощность, пёс заскулил, подёргивая обрезанными ушами. Лежавшая на дне ямы бедренная кость овцы, казалось, была не так уж безнадёжно далека. Не потому ли воображение пса распалялось всё сильнее, что лакомый кусочек продолжал манить его вкусным ароматом, подавляя кисло-горькую вонь разнородного гнилья?
Запах мяса на свежей кости! Ни на секунду Алабай не мог оторвать от неё своих жадных глаз, а дурманящий запах привёл в действие всю его внутренность — из пасти непрерывно текла слюна. Доведённый до отчаяния пёс давно прыгнул бы в яму, будь она чуть мельче, но помойка выглядела не в меру глубокой, и он никак не решался вступить в подозрительную, вонючую жижу. Алабай осторожно отполз назад.
Страх перед “нечто” сидел в нём очень глубоко с самого детства. А мусорная яма, как он запомнил навсегда, таила в себе ужасную смерть. Она может проглотить тебя всего, как обглоданную кость, а напоследок ещё и вкусно чавкнуть…
В потускневшей памяти стали всплывать живые картинки того, как много-много лет назад, когда они ещё кормились молоком заботливой и ласковой матери — Большой белой суки, когда их было много — целая свора: семеро беззаботных щенят, дерущихся по поводу и безо всякого повода, погиб один из них. То время было особым, незабываемым… Они были совсем маленькими, и у них ещё не успело возникнуть понятие заботы о еде — достаточно было того, чтобы не дрались, вели себя прилежно, а в награду они получали материнского молока столько, сколько влезет! Но этого им было мало, хотелось ещё и поиграть, порезвиться, а потому послушность давалась нелегко.
