Перевел Нахум Штиф, 1923
I
Учитель музыки Моисей Рейн не был слепым от рождения, как думал кое-кто, — он ослеп на девятом году жизни. В венском приюте для слепых, где он жил, многие его товарищи никогда не видели солнца и завидовали Рейну, а один взял и потребовал объяснить ему, что такое — красное.
— Красное… — старался Рейн, — представь себе огонь.
— Огонь, огонь… — раздражался тот: — а что такое белое?
— Белое? Белое — вообрази человека непорочного, с чистым сердцем.
— Не понимаю, — удивлялся слепой от рождения, — да разве у вора или разбойника не может быть белого тела?
Такое простодушие рассмешило Рейна: его детский смех дрожал слепым мотыльком в усах. Доводы свои Рейн исчерпал. А все-таки между белым телом и чистым сердцем какая-то связь была — достаточно было посмотреть на самого Рейна, на его наивность, чистосердечие — и на тонкие черты прекрасного лица, казавшегося еще белее от черных очков. Ясный широкий лоб с обозначившейся посредине впадиной говорил об уме. Иногда он как-то по-детски наивно рассказывал о своей первой любви, зародившейся в этом же приюте.
— Мне было уже семнадцать лет, а я еще ни о чем не имел понятия. Я любил только сидеть возле нее, говорить с ней, слушать ее голос. Она была старше меня и все прижималась ко мне, пыталась сесть ко мне на колени, а я не понимал, что ей от меня нужно.
А когда его спрашивали, отчего он не женился на ней, он отвечал:
— Я прервал наши отношения, — понял, что это не для меня. Как может слепая женщина вести дом, растить детей? Нет, двое слепых — не пара.
Свою настоящую пару он нашел, когда стал преподавателем музыки и вернулся из Вены в свой городок.
— Это была единственная интеллигентная девушка в городе. Я бывал у ее родителей и стал учить ее играть на фортепьяно. Каждый вечер я допоздна засиживался там, и всякий раз она провожала меня домой. Раз в субботу вечером, когда ее родители уже спали, мы вышли из дому, и я сразу понял, что она ведет меня не обычной дорогой. «Куда вы ведете меня, Региночка?» — А она: «Ничего, погуляем немножко. Ночь такая чудная…»
Она повела меня по Львовской дороге, и мы уселись на траву у ржаного поля. Она говорила, как прекрасна ночь, луна, поля. Я запел песню о любви — и она заплакала… Через несколько дней, подходя к дому, я услыхал через дверь, как отец ее кричит и топает ногами. «Не будет этого. Эти встречи со слепым надо кончать. Ему я ничего не сделаю, а ты запомни: в день твоей свадьбы тебя и похоронят».
Однако победил Рейн. Она в самом деле его любила. Ее притягивало к нему благородство, какого не встретить в заштатном городе, светлый ум, белые руки, прекрасные и нежные. Ей захотелось по-матерински охранять эту чистую душу, словно та нуждалась в защите. Сразу же после свадьбы молодые переехали в соседний большой город и были счастливы.
Они гуляли под руку, и она мило болтала обо всем, что видела: вот сад, вот цветы, вот облако, вот снег… А ему за черными очками представлялся не ее будничный мир, а свой — тот, что он запомнил в раннем детстве. Это был мир, сверкающий свежими красками: летом — пышная зелень, золотой огонь на полях под бледным небом, а зимой — сияющий иней, который видят только дети.
По вечерам они ходили в оперу. Она шепотом рассказывала, что происходит на сцене, а он объяснял ей музыку. Иногда замечал вскользь, что музыка погублена — инструмент фальшивый… Иногда его лицо искажала гримаса боли — неверная нота проскальзывала в оркестре.
— Органисту бы ноги укоротить, — ворчал он.
После театра они заходили в кофейню. Он пил «меланж»,[1] а она шоколад. Потом он вынимал из жилетного кармана камертон и ударял им по мраморному столику:
— Счет.
II
— Был бы он зрячим, имел бы златые горы, а тут…
Так, качая головой, говорил студент консерватории Лионек, ясноглазый блондин. Он постоянно приходил к слепому учителю совершенствоваться в игре и восхищался его композиторским талантом.
«А тут…» Учитель жил только частными уроками и нуждался — в его бедной квартирке даже дверь не запиралась, соседки входили запросто, без стука. Окна смотрели во двор, во время уроков оттуда то и дело доносились звуки шарманок и мешали подыскивать аккорды.
— Когда уж это кончится! — ворчал учитель. — День-деньской, одна за другой…
Отдыхал он только вечером. По вечерам у них собирался маленький кружок друзей и поклонников. Тут были молодые мечтатели и начинающие певцы. Они упрашивали слепого сыграть каждому его любимую музыкальную пьесу. Добродушный учитель не долго отнекивался. Нежные звуки вызывали образы милых блондинок. Но вот по комнате проходит Регина, яркая брюнетка с гордыми глазами под сросшимися бровями, — и все другие образы меркнут…
И вот фортепьяно закрыто. Учитель рассказывает о венской жизни — о приюте для слепых, о тамошних учителях, надрывающихся от усердия. По обыкновению он говорит слишком громко, словно боится, что его не слышно, и вдруг впадает в странный экстаз, судорожно потирает под столом руки и разражается своим детским смехом. В прекрасном расположении духа он замечает вдруг:
— Ну, Региночка, не пора ли зажечь лампу?
— Лампа уже горит, — шопотом сообщает ему один из гостей.
