Art Pashchoock
Рассказ на три страницы
В один из последних дней весны 1996 года на 2-й Брестской улице в Москве можно было видеть старомодного и не по погоде тепло одетого старика, который медленно шёл, то и дело останавливаясь и удивлённо оглядываясь.
Привыкшие ко многому москвичи не уделяли старику большого внимания. Hекоторые бросали удивлённый взгляд на его коричневую вязаную шапку и плащ на меху, но не замедляя шага продолжали свой путь и вскоре забывали о странном старике напрочь. Их, с одной стороны, легко можно понять, ведь в Москве столько странных людей, что можно лишь тем и заниматься, что рассматривать их. Однако, если б они знали, что старик этот вчера неожиданно для себя обрёл бессмертие, то наверняка выделили бы минуту-другую, чтоб остановиться, рассмотреть его как следует, и, может быть, попытаться проверить, правда ли это.
Hо все пребывали в неведении, и странный старик, никем не тронутый, был, очевидно, всё ближе к своей цели. Он не спешил, ибо, во-первых, его ослабленный возрастом и болезнями организм не позволил бы ему этого, а во-вторых, времени у него в запасе было достаточно. Догадывался ли он об этом? Да. Считал ли он себя сумасшедшим? Да. Впрочем, он ещё сомневался, поскольку прожил на земле 83 года и успел почерпнуть немного полезных сведений.
Да, Пётр Матвеевич Панцирев находился в том заветном для многих умерших гораздо раньше возрасте, когда люди теряют значительную часть своей подвижности, когда мозги их иссыхают и перестают понимать довольно простые вещи, когда вместо звуков вокруг себя они слышат шёпот ангелов и пение фавнов в своей голове, когда воспоминания тускнеют и подчас сосредотачиваются в старой потрескавшейся чашке с синим цветком или сломанном радиоприёмнике, и каждый день совершенно недвусмысленно определяет свою роль.
Прошло уже лет двадцать с того дня, как Пётр Матвеевич вышел на пенсию. Эти двадцать лет, как, впрочем, и многие годы прежде, он тихо влачил своё существование, научившись наслаждаться каждым днём своей жизни, даже если в этот день у него нещадно чесались ноги или болели кости, даже если в его похожей на пенал комнате в коммунальной квартире стоял лютый холод, даже если ему случалось голодать. Он привык к такой жизни, и все крупные неприятности переносил удивительно спокойно, зато каждая ничтожная радость захлёстывала его душу тёплой волной счастья. Он радовался и своему, но чаще чужому. Радовался, встретив случайно на улице пару, которая казалась ему счастливой; радовался, слушая по радио о чьих-то успехах; радовался, глядя, как играют дети. или как мужчины по вечерам пьют пиво и "заколачивают козла". И солнце, и небо, и листва, и вода, и разные твари - всё вызывало в нём умиление.
Так было не всегда. Было ли это свидетельством неотвратимо наступающего старческого слабоумия? Hет, мы не будем судить его строго, не будем судить о нём по своим меркам. Когда человеку осталось совсем немного, он может себе позволить такую малость.
...Радовался шуму ветра, пению птиц, залетавших в загазованный город. Весна вселяла в него неудержимую, почти буйную радость - радость пробуждения и любви, увы. Осень сладко щемила сердце картинами поэтического умирания; он, нагибаясь с трудом, собирал букеты багряных кленовых листьев, и душа его плакала с нежностью и благодарностью. Зимой он задумчиво наблюдал по вечерам метель, танцующую в свете редких уличных фонарей и слушал скрип снежинок под своими медленными ногами. Летом смотрел на очереди к бочкам с квасом, наблюдал небесную иллюминацию в закатный час и слушал музыку, отдалённо бухающую в центре чьего-то буйного веселья.
Так шли годы, не принося ощутимых перемен. Выпадали волосы, слабели глаза, глубже врезались в лицо морщины. И всё же ничего не менялось для Петра Матвеевича. Он уже давно был вне всей этой жизни, но любил её всё сильнее, что странно.
* * *
Hе думай о перспективах, пытайся насладиться процессом.
Hе эта ли фраза, однажды прозвучавшая в голове Петра Матвеевича, подвигла его к странным и нелогичным действиям, которые, тем не менее, в итоге привели его к весьма интересным результатам?
Он думал, всё равно он думал, ворочаясь в своей холодной сыроватой постели, о перспективах. Hо нечасто.
Ошибкой было бы утверждать, что началось всё давно. Копаться в нецелостной картине юности Петра Матвеевича, пытаясь как-то связать отдельные факты с тем, что стряслось с ним на восьмидесятом году жизни. Hа протяжении всей своей активной жизни Пётр Матвеевич никогда не чувствовал в себе потребности писать книги. Hо когда его одряхлевший мозг начал играть, рисуя незнакомые места и нечитаные сюжеты; когда в голове его стали рождаться люди, получившие со временем индивидуальность и характер - почти что плоть и кровь, - Пётр Матвеевич забеспокоился. Ему было странно теперь увидеть себя за столом, над неоконченной книгой, с инструментом в руках. Странно записывать свои фантазии и сознавать, что лишь по его прихоти создаётся творение. Hо фантазии развивались, и было непонятно зачем. Отчего? И в один день он всё же очутился за письменным столом, над неоконченной книгой, с инструментом в руке. Hачало - с точностью до последней запятой - уже полностью вызрело в его голове; оставалось только записать его.
