Константин ФЕДИН
РАСПАХНУТЬ ВСЕ ОКНА...
Из дневников 1953-1955 гг.
1953
16 февраля. Читаю Чехова. У него была открытая жизнь. Литература, театр смешивались им с домом, с дачами, он не смущался самых крошечных дел и не страшился очень больших. Долг художника нисколько не мешал ему исполнять долг домохозяина, — докторские, садовничьи, семейные интересы не стесняли его, а с событиями общественно-политическими и делами «большой» литературы он обходился так же легко, как с домашними вещами: если они мешали, он переставал обращать на них внимание, не впускал их к себе через порог. Ему казалось важным, чтобы на перепавшую неожиданно, за какую-нибудь работу, тысчонку были куплены бумаги Кредитного Общества и чтобы сестра не наклеивала на бандероли марки дороже 2-копеечного достоинства. И в то же время он мечтал о настоящем счастье для людей, о столицах, о могучих талантах, о том, как построить человеческую жизнь для крестьян. За 44 года он сделал так много и вобрал в себя такое обилие душевных богатств, что кажется — он прожил жизнь Вольтера.
Я почти всегда испытываю перед ним стыд. Я не чувствую себя виноватым, но мне неловко. Я какой-то полунастоящий перед ним, либо вовсе ненастоящий.
Может быть не «я», а «мы»...
Общительность, которая мне была очень свойственна смолоду, мной теперь утеряла. Я лучше всего чувствую себя, когда совсем один, и люблю заползать в щель, под половицу. Писем я боюсь, телефон меня бросает в трепет — я подскакиваю, когда слышу в передней звонок.
Странно. На дачах живут по соседству писатели, ко многим из которых я расположен. Есть и такие, кого я люблю и с кем дружил долгие годы. Но мы не общаемся. Я тягощусь пойти к кому-нибудь, даже если меня очень зовут, и уже не помню, когда ходил к кому-нибудь незваным. Дом стал замкнутым, как я сам. И хотя, через все преграды и замки, ко мне проникают люди, я всегда испытываю страх от того, что им что-нибудь от меня надо, что они являются по делу, а не по зову сердца, не по желанию простого общения. Потому что и они стесняются своей личной, частной, обыкновенной жизни, прячут ее и предпочитают о ней помолчать.
А в общем — все это не важно.
19 марта. — Вчера выступление в Литературном музее на вечере по поводу 85-летия со дня рождения Горького. Многолюдно и вместе с тем интимно. Выступали Всев. Иванов, Н. Тихонов, Маршак, Чуковский. Говорил удачно, не по писаному, — сделал только школьный конспектик. И волновался, но преодолел волнение. Заметил, что в очках говорить много легче: не видишь лиц. Были Пешковы и много знакомых. Музейный народ трогательный. Я был первый раз в новом помещении. С Ираклием смеялись: он, как и я, ни разу не бывал в музее, хотя, как и я, состоит членом его ученого совета... Музыка была к месту и меня сосредоточила, освободив от рассеянности, правда, ненадолго, М. В. Юдина. Потом И. С. Козловский. И гитарист.
Сегодня десяток требований от редакций, радио и пр., чтобы написал то, о чем вчера говорил. Но это не может получиться во второй раз. Вчера на вечер привезли магнитофон, но он — оказалось — не действовал.
23 марта. — Два дня на даче. Целительное одиночество. Книги.
Гулял с К. Чуковским. Обменялись книгами.
Вечер у Всеволода. Впечатление дружной семьи. И все очень даровитые. Легко говорилось — без необходимости разъяснять себя и выслушивать разъяснения собеседников. Все с полуслова.
14 мая. — Твардовский на днях прислал гранки своих новых стихов — главы большой поэмы. Я прочитал наедине, потом вслух Нине с Александром. Очень талантливо. Это одареннейший из нынешних поэтов, со свежим чувством русской речи, острым уменьем передать в картинах то, что видит, без тени рисовок. Послал ему письмо.
23 июня. — Приходил не так давно К. Чуковокий и читал мне свои полемические возражения на критику его работ по текстам Некрасова. Все вполне основательно. Его бранят, даже не имея понятия, какую изумительную работу произвел он, исследуя, открывая, восстанавливая подлинно-точные авторские тексты стихов Некрасова, в отличие от мнимо-аутентичных, первых или последних прижизненных изданий. Не все в стихах Некрасова, опущенное в прижизненных изданиях, вычеркнуто цензурой и не все, сохранившееся в рукописях, должно быть восстановлено при выработке канонического [зд. и далее разрядка заменена на курсив — Прожито] некрасовского текста — в этом трудность текстологической работы исследователя. И Чуковский проделал гигантскую работу, чтобы распознать подлинную волю поэта применительно к каждому произведению. Это — труд жизни человека, любящего некрасовскую поэзию, а не буквоеда. Сейчас его поругивают, вовсе не обращая внимания на положительные достижения его огромного дела.
Гуляю по-прежнему очень редко. Как-то вышел в поле, встретил Бориса, — он на прогулках ежедневно, вместо былой ежедневной работы с лопатой на своем картофельном участке. Трудится и живет после болезни не менее методично, чем до нее. Правит и пишет наново отдельные стихи «Фауста», перевод которого у него уже в верстке. Говорил с ним о его языке, целиком построенном на основе народной фразеологии. Благодаря владенью ею ему удается сказать в двух словах то, что потребовало бы строк и строк, если бы применить обычную грамматическую форму для той же мысли. Для перевода Гете такой язык — находка. Сложнейшую мысль поэта иногда удается Борису вложить в просторечье, метко ее передающее, тогда как она была бы туманной, если бы ее перевести (с точностью) книжной, синтаксически правильной фразой. Но все же Борис жалуется на то, что иногда становится в тупик перед загадками намерения Гете и ему приходится биться не столько над словом, сколько над мыслью оригинала. Тут, конечно, никакая гибкость фразеологии переводчику не поможет.
![Искатель приключений [сборник]](/storage/book-covers/f0/f096022ba55f7f89de1a42ed301c555f71679b7a.jpg)
