Распахнуть все окна... Из дневников 1953-1955 гг. - [3]

Но до чего ж любопытно разноречие этих даровании — всех троих.

Мравинский в глубокой дружбе с Черкасовым. Начинали они вместе в годы гражданской войны, когда дружбы были особенно крепки и нежны. Они моложе меня больше чем на 10 лет, но у нас быстро устанавливается взаимная приязнь и понимание именно потому, что мы начинали наше искусство в пору голодной, неудержимо-оптимистичной романтики революции, полные веры и сладких, и смелых надежд — в Петрограде 19-го года...

Ночь на 25-е — большая радость: Нина позвонила по телефону из Риги, и хоть плохо было слышно, я поговорил и с ней, и с Варенькой. Сказал, что в Ригу не буду писать, а напишу в Москву. Это—днем.

Вечером — фильм «М-сье Верду» Чаплина. Особенно интересно в сравнении с последним фильмом Чарли, который я смотрел в Лондоне («Огни рампы»). Трудно решить, который из фильмов сильнее рисует трагическое отчаяние нашего века. Артист же невероятен по могуществу таланта.

Затем — именины кумы Ольги Алексеевны Мравинской. Нарушенный режим санатория. Чудный разговор с Черкасовым. Тост за Чаплина.

Моя реплика: мы все ходим в коротких штанишках, в каждом слове ссылаемся на «учителей» — актеры — на Станиславского и Немировича, мы — на Горького; но ведь у Сурикова, Брюллова, Чехова etc, были тоже «учителя». Мы же поклоняемся им — ученикам учителей. И ведь давно уже все мы стали тоже учителями... И внушенная нам робость, уничижение перед «классиками» есть не что иное, как непонимание нашего места в истории, как привычка к ученичеству.

Мне обидно за нашу гордость. Скромность скромностью. Но ведь когда-нибудь надо же сказать, что мы сделали для нашего времени такое, чего не сравнишь с делами наших учителей — отцов и дедов. Пусть они поработали бы столько, пусть помучились бы, как мы — исключительно ради будущего.

4 августа. Карловы Вары. — Обдумать: не приезжает ли из Тулы Извеков — по поручению председателя Комитета обороны Жаворонкова — проверить подготовку к эвакуации Яснополянской усадьбы-музея?

— Ты ведь, кажется, книжник? Посмотри, что там делается с библиотекой Толстого, — есть ли ящики — заколачивать?

Встреча его с Пастуховым даст возможность завязать (или продолжить начатое ранее в Туле) столкновение. Вопрос: если будет у Дерева бедных встреча Пастухова с сыном, не окажутся ли две эти случайности навязанными и не повредят ли правдоподобию?

Но если — да, то не легко сделать предпочтение одной встречи другой, — какая существеннее для темы, важнее для сюжета?

Еще летом (август?) тульские актеры уговаривают Аночку поехать с концертной бригадой к красноармейцам — м. б. в Чернь, в район Черни. Аночка получает там букет полевых цветов, с ромашками везет его домой, он увядает в дороге. Дома Кирилл видит этот пук измятых, поникших, жалких цветов. «Что это?» Аночка с неожиданным возбуждением: «Погоди, погоди!..» Она рассказывает ему о первом своем удовольствии артистки, получившей цветы от слушателей: это 1920-й год, фронт, ее первый букет от бойцов,— они тогда, между двумя боями, не отдохнувшие, потрясенные прогремевшей над их головами рубкой с белыми, счастливые от победы, нашли минуту нарвать в поле, где паслись их стреноженные кони, этот букет... И вот два букета—два фронта, двадцать лет — и (Кирилл) — «Понимаю тебя... и одно сердце... то, которое билось тогда и бьется теперь, бессмертное сердце народа...».

У нее была единственная поездка в военные части с концертом, — потом она на курсах медсестер, не успевает окончить их, как развертывается тульская эпопея.

Разделить мотивы сопоставления Великой Отечественной войны с 1812-м годом и с годами гражданской войны. Первый мотив — мы и 1812 — идет в гамме Пастухова-отца, второй — мы и гражданская война — в гамме Кирилла и Анны Тихоновны, вообще поколения советского — преимущественно; у Нади этот 2-й мотив гражданской войны слышен редко (он для нее тоже «история», нечто подобное 812-му...), и она является, рядом с Пастуховым, носителем толстовско-яснополянской темы; у стариков связь действительности с воспоминаниями о 1919 вполне конкретна, но и поучительность аналогии с 1812-м для них понятнее, чем у молодых.

Д-р Нелидов работает в Москве до осени (критического момента наступления на Тулу), когда спешно формируется отдельный медицинский отряд в помощь Туле. В отряд входит московский «земский» доктор и работает в Туле на фронте... <…> Анна Тихоновна к этому времени кончала (но не успела кончить) курсы медицинской сестры, и это ее круг новых друзей — Нелидов, земский доктор etc.).

У Извекова все еще глаза цвета крепкого чая, — не стареющие.

Нелидов сходится с земским «на почве природы». Но земец любит природу не с практической стороны, а бескорыстно. Их общение в паузы между боями и работой в госпитале, — добродушные колкости. Земец — любитель-живописец (его встреча с Иваном Рагозиным: битва вокруг любительщины). Нелидов вдруг всерьез берет сторону земца, хотя понимает шутку Пастухова насчет балалайки и самодеятельности: «мы тоже родились в ту пору когда балалаечник еще не подозревал что занимается самодеятельностью...» Иван Рагозин: «небось, если я возьмусь отпиливать ноги в порядке самодеятельности, вы взвоете!.. А за искусство может взяться всякий и — ничего! Мы должны... уважать...» Земец: «Всякое искусство вначале было самодеятельностью». Иван: «Медицина тоже». Земец (со вздохом): «Да, когда она была искусством». Иван: «Вот именно: была... Вам пора бы опять вернуться к самодеятельности».