Кардинал Мазарини вернулся от королевы. Он был мрачен, как бывал мрачен всегда, когда после очередной беседы у государыни задавался одним и тем же сакраментальным вопросом: «Каким чудом эта страна все еще существует?! Насколько хватит у французов терпения, прежде чем они возьмутся за косы и секиры, чтобы по камешку разнести все эти помпезные “пале-рояли” и “лувры”»?
Но если раньше подобные вопросы оказывались порождением его не в меру взбунтовавшихся нервов и фантазии, то на сей раз у первого министра уже не хватало ни нервов, ни фантазии для того, чтобы осмыслить взбунтовавшуюся против него реальность.
Дело в том, что эта их «тайная королевская вечеря» происходила в присутствии главного казначея и нескольких самых богатых людей Франции, потенциальных кредиторов. И крыл ее казначей совершенно невозмутимой в своей убийственности фразой: «В королевской казне не осталось ни одного золотого. Если война продлится еще хотя бы несколько месяцев и мы к тому времени не сумеем, как минимум вдвое, увеличить налоги, то к осени воевать нашим воинам придется каменными топорами, питаясь подаянием своих пленников».
«Это ж надо было так словесно изощриться: “Подаянием пленников”! Красноречив, подлец!» — с раздражением вспоминал сейчас это высказывание кардинал Мазарини, возродив в памяти исхудавшее, болезненное лицо королевского казначея.
Однажды принц де Конде — острый на глаз и злой на язык — уже сказал королеве: «Достаточно взглянуть на тощее существо, которое сидит на казначейском сундуке Франции, чтобы понять, что это сундук уличного нищего. Не пора ли подыскать человека, способного олицетворять богатство богатейшей из стран Европы? Пусть хотя бы своим внешним видом».
«Именно такой — тощий, аскетический казначей и нужен нам сейчас, — парировал присутствовавший при этом Мазарини. — Когда вся Франция восстанет против наших налогов, мы покажем им казначея. Уверен, что после этого наши несчастные сограждане сами скинутся всем миром, чтобы поддержать, если не казну, то хотя бы ее хранителя».
Парировать-то он тогда парировал, причем хлестко. А все равно слова принца всплывали как-то сами собой.
— Мы уже три месяца не платим жалованье наемникам — казакам из Польши, — напомнил он казначею и королеве. — А ведь храбрость этих воинов общеизвестна. Мы будем выглядеть перед Францией и всем миром идиотами, если вынудим их оставить нашу страну нищими, продемонстрировав перед Польшей и всеми будущими наемниками свою неблагодарность и скупость.
— И что же вы в таком случае предлагаете?! — воскликнул казначей. — Я должен продать собственный дом, чтобы ваши наемники оставили пределы королевства необиженными?!
— Если вы не изыщете возможности выплатить им все, что положено по договору, то можете считать, что сами подсказали нам совершенно безболезненный для казны выход из ситуации, — заверил его Мазарини. — И не ждите, когда я окончательно натравлю на вас принца де Конде.
При упоминании о главнокомандующем казначей болезненно передернул плечами и на всякий случай помассировал левую сторону груди. Молодого и не очень разборчивого в выражениях военачальника он боялся почти мистическим страхом. Принц мог зарубить его в присутствии королевы, и с него — как благодарности с утопленника.
В окно ударили первые капли дождя, внезапно сменившего мокрый снег, который с самого утра нависал над городом серой пеленой безысходности. Мазарини с тоской посмотрел на висевшую напротив его стола картину, на которой был воспет залитый солнцем мыс — один из уголков его родной Сицилии — и вновь перевел взгляд на занавешенное дождливой предвечерней синевой окно.
— Что, виконт, что? — наконец обратил он внимание на вышедшего из секретарской комнатки де Жермена. — Вы не знаете, почему в последнее время я воспринимаю каждое ваше появление как упрек себе?
— Позвольте не воспринимать ваше замечание как упрек в свой адрес, ваше высокопреосвященство, — кротко проворчал секретарь.
— Каждый раз вы стоите у этой двери словно верховный судья, прибывший для объявления о моей отставке.
— Нас посетил папский нунций монсеньор Барберини, — упорно возвращал его к государственным делам секретарь. — Он уже уведомлен, что вы только что были у королевы, и желал бы занять у вас несколько минут высокопреосвященного времени.
— «Высокопреосвященного времени»! Вы потрясаете меня своими словесами, виконт. Однако какие бы комплименты мы ни говорили друг другу, папский посол от этого не исчезнет.
Мазарини вновь взглянул на залитый райскими лучами берег Сицилии — далекий и недоступный — словно прощался с ним навсегда и нехотя вернулся к заваленному всяческими бумагами столу, с которыми не в состоянии будут разобраться два последующих его преемника. Заниматься этим секретарю он не позволял, поскольку тот способен был вносить в сугубо рабочий хаос его стола такой порядок, при котором у первого министра пропадала всякая охота садиться за него.
— Чего он хочет, наш досточтимый монсеньор нунций? Наш папский нунций… — почему-то повторил он последнее слово по слогам, как бы смакуя их звучание.
