Полицейская машина развернулась на углу улицы и остановилась у обочины рядом с фонарным столбом. Водитель, не выключая двигателя, с усмешкой обратился к пассажиру:
— Ты, верно, хотел бы, чтобы кто-нибудь другой дежурил в такую ночку, а?.. Но, прости, прости, ведь я забыл, что ты любишь свою работу…
Того, что ответил полицейский, Генри Джозеф Дуайр, лучше было не повторять вслух. Но когда он остался стоять в одиночестве у бровки тротуара, в своем шлеме и накидке, прислушиваясь к шуму удаляющегося в темноте автомобиля, его лицо приняло странно меланхолическое выражение. Дождь лил, не утихая, и в свете фонаря его серебряные струи каскадами обрушивались на асфальт. Дуайр повернулся и хмуро зашагал по улице.
Было только десять часов, а ему предстояло провести на дежурстве всю эту сырую и промозглую ночь. Улочка была пуста, поскольку с некоторых пор в ночное время в городе безраздельно хозяйничал страх, пробиравший даже такого бывалого парня, как Джо Дуайр. «Спокойно, приятель, — сказал он себе, — скоро со всем этим будет покончено».
Он остановился на углу и бросил взгляд на расположенный по другой стороне улицы бар — единственный оазис света посреди окружающей темноты. Перед началом дежурства не мешало бы промочить горло чем-нибудь горячим, к тому же ему нужно купить сигареты.
Внутри был только один посетитель— рослый, крепкого сложения мужчина в кепи и старом плаще. Он разговаривал с хозяином, Сэмом Харкнессом.
Дуайр подошел к дверям как раз в ту минуту, когда мужчина, бросив через плечо «Спокойной ночи!», наклонил голову, чтобы нырнуть под дождь, и потому столкнулся с полицейским.
— Поаккуратней, приятель! — буркнул Дуайр и тут же узнал его. — Ах, это вы, господин Фолкнер! Ну и паскудная же сегодня погодка!
Мужчина улыбнулся.
— Это точно. Я только на минуту выскочил за сигаретами. Надеюсь, что за работу в таких условиях вам платят в двойном размере.
— Ох, куда там!
Фолкнер исчез за стеной дождя, а Дуайр вошел внутрь, пробормотав:
— Однако он спешит…
Харкнесс налил в кружку чай, всыпал туда сахар и протянул полицейскому.
— Можно подумать, ты бы не спешил домой, в теплую постель, окажись на его месте! К тому же его, верно, дожидается какая-нибудь красотка в одном белье. Такой уж народ эти художники!
Дуайр рассмеялся.
— Ты просто ему завидуешь. Дай мне два десятка сигарет — тех, что обычно. Мне нужно иметь при себе что-то, что поможет перетерпеть эту чертову ночь. А у тебя как идет?
Харкнесс отсчитал ему сигареты и сдачу с десяти шиллингов.
— Если заработаю на бензин — и то хорошо.
— Ничего удивительного, что в такую ночь мало кто высовывается на улицу, — заметил Дуайр.
Харкнесс кивнул.
— Дело было бы не так паршиво, если б хоть девочки гуляли. Но они теперь работают на дому, а у кого есть хоть немного мозгов, выставили у порога по амбалу. Этот сукин сын, Дождевой Любовник, на всех нагнал страху.
Дуайр зажег сигарету и прикрыл ее сложенной домиком ладонью.
— А ты не боишься?
Харкнесс пожал плечами.
— На кой я ему сдался! Но вот как баба в здравом уме может выйти из дома в такую ночь… — Он развернул вечернюю газету. — Полюбуйся: эту несчастную потаскушку он ухлопал прошлой ночью в парке. Пегги Нолан. Она много лет промышляла в нашем квартале. Маленькая симпатичная ирландка. За всю свою жизнь и мухи не обидела! — Харкнесс со злостью отшвырнул газету. — А вы там у себя, в полиции, что думаете? Кто-нибудь наконец почухается?
«Перепуганный обыватель ищет козла отпущения», — подумал Дуайр. Он загасил сигарету и ткнул окурок в пепельницу.
— Мы его поймаем, вот увидишь. Угодит в собственную ловушку. Эти, со сдвигом, всегда так кончают.
Однако это не прозвучало убедительно даже для него самого, а Харкнесс только фыркнул.
— Тогда скажи мне, скольких он еще укокошит, прежде чем вы его засадите?
Его слова преследовали Дуайра, как зловещее эхо, когда, распрощавшись с Харкнессом, он шагнул за порог.
Бармен еще какое-то время глядел ему вслед, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов. Потом все стихло — будто полицейского поглотила темнота. Харкнесс с трудом подавил в себе чувство внезапно накатившего страха, включил радио и зажег трубку…
Джо Дуайр медленно шел вперед и шум его шагов отдавался эхом от столпившихся на противоположной стороне улицы высоких викторианских домов. Время от времени он останавливался и освещал фонариком какие-нибудь ворота, а один раз даже обследовал черный вход в здание, где размещались конторы оптовых продовольственных складов. Он продрог до костей, дождь затекал ему за воротник, а впереди было еще семь часов дежурства.
Машинально Дуайр направил фонарик в конец улочки Доб Корт, всего на какую-нибудь пару метров за угол, и замер. Потому что луч света упал прямо на черный кожаный сапожок, потом выхватил из темноты ноги, измятую, бесстыдно задранную юбку и, наконец, лицо молодой женщины. Ее голова, неестественно вывернутая набок, лежала в луже, а широко раскрытые глаза смотрели в пустоту.
Он подбежал к телу, присел на корточки и осторожно коснулся щеки лежащей. Кожа была еще теплой, что в такую погоду могло означать только одно…
Но Дуайр не успел осмыслить ситуацию. Внезапно он услышал, как чей-то ботинок задел о камень, хотел подняться — и в это мгновение кто-то сбил с него шлем, а потом ударил по затылку. Полицейский вскрикнул и рухнул на тело девушки, чувствуя, как по лицу вместе со струями дождя стекает теплая, липкая кровь. На него начала наваливаться темнота, он судорожно хватал воздух, пытаясь отогнать надвигающееся бессилие, потом сунул руку под накидку, где в нагрудном кармане лежала рация.
