ПИСЬМА ИЗДАЛЕКА
Да, я не писал ей письма. Я их говорил про себя. Говорил с ней каждый день и каждую ночь. Вокруг грязь, дно, болото, а я о ней думаю и жить хочется дальше, только потому что она есть.
Не открывал её письма. Ни одного. Боялся сорвусь. А я решение принял. Самое верное и самое неэгоистичное за всю свою жизнь. С мясом отодрал и не хотел резать на живую незатянувшиеся шрамы. Взаперти много переосмысливаешь. Время думать есть. Слишком много времени. И у меня как посттравматический синдром: перед глазами дети на складе, взгляд Оксаны там, возле трупа Нади, и слова её, чтоб лучше умер и не возвращался к ним никогда. У меня эти кадры на перемотке. Только три и в одном и том же порядке. С осознанием, насколько она права, и пониманием, что мог их всех потерять.
Анализировал детали, и становилось ясно, что нам всем просто повезло. Один шанс на миллион. Все должно было кончиться катастрофически. Не знаю, кто там на небе или в дьявольской бездне решил иначе, но мы выжили. Возможно, для того, чтобы я понял, насколько они все дороги мне и на что я готов ради них. Что местоимение «Я» теперь на самом последнем месте, как ему и положено по алфавиту. Да и что значу я в сравнении с ними? Не позволю больше так. Никогда.
И яростно отсылал письмо обратно. Мысленно умолял больше не писать. На колени становился. Не пиши мне, родная, отпусти меня. Себя отпусти. Что ж ты рвешь меня письмами этими? Что ж ты меня надеждой проклятой не отпускаешь? Живи дальше, черт тебя раздери, живи, а мне дай сгнить здесь. Я ж ради вас… Не себе. Не мешай.
Иногда я её ненавидел. За вот эти регулярные пытки белыми конвертами, за то, что ломает, прогибает, не дает очерстветь, смириться. Держит так крепко, что я эти крючья чувствую до костей.
Да, я их вдыхал. Подносил к лицу и дышал ими и ненавидел. Дышал ее письмами. Глаза закрою, а там каждая картинка одна невыносимей другой, и выть хочется, порвать на клочки, до мелких обрывков, и тоже не могу.
Это как ей снова больно сделать. Ударить. Я предостаточно ее бил в последнее время. Я калечил нас обоих с маниакальной тщательностью. Отшвыривал ее от себя и рычал от боли из-за расстояния, знал, как ей больно. Чувствовал. Но так надо. Я обязан. Должен. Иначе потеряю. По-настоящему. Необратимо. Лучше потерять так, чем похоронить. Лучше знать, что она счастлива, жива, дышит, улыбается. Пусть не со мной. Да, пусть я сдохну сам от ревности, но она должна жить. И дети наши. Не прятаться всю жизнь, а именно жить. Ее бывший муж был бы им неплохим отцом. Бл***дь. Представлял, как Руся другого называет папой, и скрежетал зубами, руки в кулаки до хруста и головой о стены биться хочется. Детей ревнуешь, как и любимую женщину, с той же дикой болью и отчаянием от того, что обязан принять их новый выбор. Смотреть издалека, знать, что растут где-то, любят другого мужчину, раскрывают объятия, называют отцом.
Чувство собственничества равносильно помешательству. Словно душу свою подарил какому-то ублюдку, отдал в руки самое дорогое. Добровольно. Я придумывал их сам. Других мужиков. Самых разных. От водителя такси, до крутого мачо. Представлял, как Оксана улыбается кому-то, поправляя волосы за ухо. Как в кафе идет с ним (эфемерным без лица и возраста). Как домой приводит и манит взглядом. Теперь я точно знал, от чего люди сходят с ума. Никаких детских травм, никакого психологического надлома. Достаточно просто отдать свою женщину, развалить семью, чувствовать себя виноватым в том, что сделал их несчастными.
Отсылал письма обратно, скрипя зубами и придумывая их содержание по ночам, зажимая заточку в пальцах, готовый в любой момент к подлянке. Меня могли достать, где угодно, даже здесь. Несмотря на «крышу» от Ворона и уважение сокамерников. Смотрел в темноту под храп соседей по камере и придумывал её письма. Какими они могли быть. Что она пишет мне о себе? Может, ненавидит и проклинает. А, может, нашла другого или вернулась к мужу. Вот почему читать боялся. Думал пройдет пару месяцев — устанет писать. А она — регулярно, иногда несколько подряд. И я начал их ждать. Отсчитывать ими каждый день. От письма до письма. Иногда в руках каждую ночь держу, а потом обратно отправляю через месяц. Кто-то назовет это силой воли, а я называл трусостью.
— Кого ты там динамишь, Бешеный. Течет баба по тебе, а ты игноришь? Или гонять лысого больше прет, чем телку трахать?
Сокамерник скалится, кивая на письмо, а мне кажется, он эти буквы на конверте одним взглядом испачкать может, и уже хочется глаза выдрать, чтоб не марал.
— На хрен пошел, Дрын! Не суй нос, куда не просят — ноздри порву! Не нарывайся!
