Нащокин беспрестанно повторяет, что на Пушкина много сочиняют и про него выдумывают.
П. И. Бартенев
Спириты уверяют: самый нервный и недоброжелательный дух, который с порога начинает огрызаться и сквернословить, когда его вызывают и принимаются допытывать, — Пушкин. Наше всё! Солнце! Многие дивятся. Озадачены. Но опытного спирита не смутишь. Да и простому смертному, поразмыслив, нетрудно догадаться: задергали покойника, за…
Был такой анекдот в советское время. Попадает на тот свет новичок, осматривается. Видит — кругом прежние покойники лежат, время от времени ворочаются. Загробный дух ему поясняет: мол, те, кого на земле поминают, те и ворочаются. «А это что за два пропеллера?» — изумленно спрашивает новенький. «А это Петька и Василь Иваныч!» Сейчас, поди, у Петьки с Василием Ивановичем передых настал (разве что какой Пелевин вспомнит!), а вот уж кто неустанно обороты накручивает, так это наш Александр Сергеевич, «милый», как какой-нибудь турбогенератор (прости, Господи!). В юбилейные годы и вовсе на износ.
Один пушкинист рассказывал как-то, уж не знаю из каких источников, что в Интернете ежедневно (!) появляется девять новых (якобы) статей о Пушкине, а каждый десятый день — десять! Год, тогда, впрочем, был именно юбилейный, да особенно круглый к тому же, но пушкинисты и ныне не унимаются. И благо бы только они — всё же народ серьезный, почтительный и добросовестный. Исполать им! А сколько разнородных любителей и любительниц! То допишут за Пушкина что-нибудь, то, напротив, опровергнут каноническое прочтение. А есть еще восторженные «училки», заходящиеся в истерике от одного только имени Пушкина; есть многомиллионная армия их озлобленных учеников, зубрящих «мороз и солнце, туча мглою». Есть авторы учебников, журналисты, публицисты, писатели, поэты (профессионалы и графоманы, последние особенно охочи с Пушкиным пообщаться). Любят Пушкина президенты и мэры, сенаторы и депутаты, министры и их подчиненные. Индекс цитирования зашкаливает! Простой народ, и тот всегда, к случаю и нет, Пушкина помянет.
У Хармса, помните? Выходит Пушкин на сцену, спотыкается, падает. За ним выходит Гоголь, спотыкается об Пушкина, падает, восклицает: «Об Пушкина!» Пушкин поднимается, идет дальше, спотыкается об Гоголя, падает, восклицает: «Об Гоголя!» Гоголь поднимается, и т. д. Только и слышно всю дорогу: «Об Пушкина!» — «Об Гоголя!» — «Об Пушкина!» Так и мы — всё об Пушкина да об Пушкина! И за что его, бедного, пинаем всечасно и прилюдно? Чем, бедолага, провинился?
«Я лиру посвятил народу своему! А. С. Пушкин»[1] — сам, своими глазами видел такую растяжку на Остоженке в Москве 1999 года. А знакомые говорят, видели и такое: «Умом Россию не понять… А. С. Пушкин»[2]. Кажется, на Арбате. Похоже, чиновные ревнители русской словесности в буквальном смысле поняли слова Аполлона Григорьева[3]. Тут только и становится ясно, почему «быть знаменитым некрасиво» (А. С. Пушкин. А почему бы и нет? Пастернак не обидится).
Любовь к Пушкину — наша национальная болезнь. Мы все заражены ею с детства. С молоком матери. И ничего с этим не сделаешь: «Любви все возрасты покорны»! Но только вот что мы любим? Одни говорят — гармонию. Другие — ум. Третьи — свободу духа («Пушкин, тайную свободу пели мы вослед тебе». А. С. Пушкин, он же А. А. Блок). Четвертые за ними всё это бездумно повторяют, твердят, талдычат.
«Об-Пушкина, об-Пушкина, об-Пушкина».
Национальный «бо-бок» такой[4].
«Пу-Пук»!
Пушкин у всех на устах — и непонят. Даже не прочитан толком.
«Выпьем, добрая подружка бедной юности моей». Это Пушкин няне своей говорит — слышим мы со школьной скамьи, забывая, что «бедная юность» Пушкина протекала «в садах Лицея», «под сенью дружных муз», хоть и в селе, да всё же — в Царском! И где там милейшая Арина Родионовна «подружкой» вместе с юными лицеистами скакала?
«Спой мне песню, как синица тихо за морем жила». Это, говорят, Арина Родионовна сказки Пушкину рассказывала. Простите, какие «сказки», когда черным по белому написано: «Спой мне песню» Ну, это так, отвечают, для красного словца, а на самом-то деле — сказки! «Сказки А. С. Пушкина», должно быть.
Или еще: «Наша ветхая лачужка и печальна и темна». Это он про Михайловское так, объясняют. Как бы ни был скромен барский дом в Михайловском, но все же нашлось там место и рабочему кабинету поэта, и гостиной с бильярдом, и столовой с фарфором, и девичьей, «Царей портреты на стенах» — не так чтобы «лачужка». Что уж говорить о понимании даже не философского смысла этого стихотворения, нет, а просто — его содержания в целом. О чем оно?
Трагедию несостоявшейся судьбы, когда вокруг только хаос снежной бури, вой и плач, когда даже родной, любимый человек тебя не слышит, погруженный в дремоту-забытье, когда вместо песни доносится лишь монотонное жужжание веретена и остается только пить горькую, — весь этот ужас безысходности, охвативший лирического героя, преподносят как простенькую лубочную картинку из серии «Пушкин и няня». Да, конечно, все это написано в Михайловском, под впечатлением от той тоскливой и одинокой жизни в заметенной снегами русской деревне, и, несомненно, был этот жуткий зимний вечер, с темнотой, с разбушевавшейся за окнами стихией, с клюющей носом Ариной Родионовной, но стихотворение-то совсем о другом! Из реальных картин и впечатлений Пушкин создал образ колоссального философского содержания, пронзительной лирической силы, а вовсе не «фотографию на память». Стихотворение названо «Зимний вечер», а не «Зимний вечер в Михайловском». Как говорится, почувствуйте разницу!
![Решения. Моя жизнь в политике [без иллюстраций]](/storage/book-covers/72/72da1766d49c9bb136c26193c60df799dd298cfb.jpg)
