Глава 1. Двадцать первое, ночь, понедельник
Москва, 1995
Похоже, это уже было. Где-то, когда-то…
Со мной. Или не со мной. С любой девушкой подобное может случиться. Хоть раз в жизни.
Даже с великой Ахматовой произошло такое однажды:
Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле…
Что говорить про нас, простых смертных?
…Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле…
Грустно мне как-то. Нет, пожалуй, не грустно.
Тревожно? Нет, не то.
Томительно. Да, пожалуй, так: томительно…
…И от лености или со скуки,
Все поверили, так и живут:
Ждут свиданий, боятся разлуки,
И любовные песни поют…
У меня и впрямь какое-то особенное двадцать первое сегодня.
Сама не знаю почему.
То есть, наверное, все-таки знаю. Если брать глобально.
Я стала матерью.
В двенадцатый раз.
То есть я стала матерью одиннадцатилетнего сына.
А сама себя ощущаю при этом пятнадцатилетней. Наивной, несуразной. Существующей где-то «между». Между реальным миром и своими нереализованными фантазиями. Притом что мне не один, а скоро уж будет два раза по пятнадцать. Совсем скоро. Можно было бы успокоиться, пожалуй. Но…
…Но иным открывается тайна,
И почиет на них тишина…
Я на это наткнулась случайно,
И с тех пор все как будто больна.
Да будет кукситься! Какие наши годы, в самом деле…
Какие-никакие, а тридцатник уж подкрадывается на мягких лапах. Неумолимо и беззастенчиво. С каждым днем все ближе он и очевидней.
Ох, и погуляли недавно, на моем двадцать девятом дне рождения! Ох, и попраздновали же меня!
Для себя я вечеринку определила так: Последний Праздник перед Тридцатилетием.
И закатила торжество на полную катушку. Шампанского было – хоть ванну наполняй и купайся. Все приносили с собой по бутылке. Будто бы сговорились! Отказаться от шампанского возможно ли? Вот и наклюкалась с каждым по очереди и со всеми хором.
Правда, гости дорогие не столько слова высокопарные говорили, сколько вопросы задавали. Каверзные. Провокационные. Тост сначала провозгласят, а потом интимно так, в глаза заглядывая: мол, ты как? В смысле ощущаешь ли? Приближение-то?
Поначалу в толк не могла взять: ну что тут такого? Ну, скоро тридцать. А что, собственно, я должна чувствовать, господа хорошие, расскажите?
Тут все наперебой: ну как же, такой возраст, такой возраст! Особенно для женщины…
А я: чего такого особенного для женщины-то?
А мне: ну, разве ты не знаешь, не слышала разве про «комплекс тридцатилетней женщины»?
А я: ну слышала что-то в этом роде, по-моему, это такое же клише, как «кризис среднего возраста» для мужчины?
Мне (радостно): ну да, ну да!
А я не чувствую ничего, кроме нарастающего возбуждения от тоста к тосту. Нужно срочно наверстывать упущенное: еще год, и молодость закончится! Молодость, которой я так и не успела попользоваться всласть…
Проскакала вприпрыжку на кухню за «горячим». Вытащила из духовки запеченную баранью ногу. Выложила ее на овальное блюдо, нарезала аппетитными ломтиками, зеленью с чесноком посыпала, напевая под нос: «ля-ля-ля, жу-жу-жу». Чувствуя себя при этом легкой, умелой, молодой. Но затем вдруг, глаза подняв, истинное отражение свое в оконном стекле увидела. Жалкое зрелище представилось взору: кудри рыжие растрепались, тушь растеклась, помада уплыла за положенные пределы. Да и совсем уж не девочка на вид, честно если признаться…
Плюхнулась на табуретку и разревелась. Так горько за себя вдруг стало! Невезуха и нескладуха какая-то. Все скачу вприпрыжку, всё бодрюсь да хорохорюсь, не желая выглядеть хуже своих благополучных друзей. А чего, собственно, хорохориться? Они-то все по парам, прям как из Ноева ковчега, а те, кто и не как из ковчега, все равно крепко устроены в жизни: энергично работают, карьерный рост осуществляют, звонко зарабатывают, качественно питаются, по миру путешествуют, а я?
К чему все эти застольные восхваления да дежурно-елейные речи:
«Какая ты у нас классная»!
«Распрекрасная»!
«Одаренная!»
«Самобытная»!
«Удивительно стильная»!
«Изумительно неповторимая»!
Что толку в том, коль за год до своего тридцатилетия совсем одна я. В целом свете! Да еще с ребенком на закорках. Карьеру не сделала, зарабатывать не научилась, таланты свои зарыла незнамо куда… эх…
Сын Димка заглянул на кухню, увидел эти мои постшампанские слезы и спросил недоуменно:
– Мам, ты чего это, плачешь?
– Нет-нет, – сглотнув слезу, ответила торопливо, – я… смеюсь! Смеюсь я, Димочка, – и выдавила из себя убогую улыбку.
– Как-то ты грустно смеешься, – недоверчиво покрутил головой Димка. Но, на всякий случай, решил пожалеть. Одной ручонкой за шею обнял, другой – по головке погладил, приговаривая нараспев: – Маленькая моя, ма-а-аленькая… двадцатидевятилетняя…
Ну а еще часа через два, под именинный торт «на скорую руку» (из готовых коржей, промазанных сгущенкой и обложенных консервированными персиками), самый мудрый из присутствующих, добрый друг Палыч, закончил лейтмотивное перетирание праздника одной только фразой:
– Деточка, тут никто не глумится над тобою! Оглянись вокруг: тебя просто принимают в Общество!
Послушно огляделась и впрямь как-то быстро успокоилась: ровесников среди моего окружения было раз-два и обчелся.
