Кирстен вскрыла большой коричневый конверт и осторожно извлекла из него посвященный ей номер «Тайм». Первым, что бросилось в глаза, было выведенное на ее левом плече страстной рукой любовника имя «Битон». Кирстен поморщилась, пытаясь воспротивиться охватившему ее возбуждению. Фотопортрет Эндрю Битона сильно отличался от работ, сделанных Антони Армстронг-Джонсом и Ричардом Аведоном. Кирстен Битона была двадцатишестилетней загадкой: униженная, но полная достоинства, невинная, но полная чувственности. Чарующий блеск соблазна и отрешенности в ясных васильковых глазах, двусмысленное обещание в изгибе полуоткрытых губ. В целом, однако, портрет неприятно поразил Кирстен. Эндрю Битон увидел ее лицо таким, каким она сама видела его каждый раз, когда смотрелась в зеркало после любовных утех с Майклом.
Каждый норовил высказать собственное мнение и об обложке, и о статье. На Кирстен повсюду появился спрос. Похоже, что весь мир вдруг неожиданно для себя открыл ее, и американская пресса немедленно стала делать на этом деньги, превратив Кирстен в то, чего никогда еще не было в мире классической музыки: Кирстен Харальд стала первой настоящей звездой средств массовой информации.
Волшебным препятствием она стояла в людском потоке, привлекая к себе внимание прохожих. Возможно, виной тому были поразительная чернота костюма и темная вуаль, скрывавшая лицо, возможно — поношенная бумажная сумка для покупок, которую сжимали ее маленькие руки в перчатках. А может, все объяснялось упорством, с которым она сопротивлялась толпе, стараясь остаться на месте? Что бы это ни было, но даже самый измотанный житель Нью-Йорка не мог пройти мимо нее, не оглянувшись.
Не отдавая себе отчета в странности производимого ею впечатления, женщина влюбленно рассматривала желто-терракотовое здание на углу Пятьдесят седьмой улицы и Седьмой авеню. В лучах бледного мартовского солнца фасад здания отливал золотом. И даже без солнечных лучей оно казалось ей золотым. Это здание было для нее храмом, а она — молчаливой молящейся, положившей когда-то свою мечту к подножию его величественного алтаря.
«Карнеги-холл». Обитель сладких грез и громкой славы. Здесь дирижировали Тосканини, Стоковский, Истбоурн, Орманди, Бернстайн, фон Кароян. Лучшие исполнители выступали здесь: Штерн, Перельман, Рубинштейн, Горовиц, Ростропович, Клиберн. А сегодня вечером настала его очередь.
Ее взгляд медленно скользнул вниз и остановился на афише, вывешенной у главного входа. Даже с такого расстояния она могла разглядеть на афише его лицо, словно изнутри светившееся мечтательным вдохновением. Это были тот свет и та мечтательность, которые когда-то излучали ее глаза. Армстронг-Джонс открыл их, Битон уловил, а Аведон увековечил. Женщина взглянула на Пятьдесят седьмую улицу в сторону Девятой авеню, туда, где, собственно, рождались ее грезы. Это всего в двух кварталах отсюда. Ей потребовалась целая жизнь, чтобы понять, насколько способно исказить расстояние великолепие мечты.
Сумка становилась тяжелой. Женщина переложила ее из левой руки в правую и медленно потрясла затекшей кистью. Золотые брелки на браслете, который она носила, зазвенели. Этот счастливый звук заставил ее улыбнуться. Интересно, помнит ли он о браслете? Она задумчиво посмотрела вдаль. Сегодня вечером, после того как она скажет ему правду, они, вероятно, никогда больше не увидятся. Тяжело вздохнув, женщина вновь переложила из руки в руку свою сумку. То, что она должна сделать, было рискованно, но выбирать не приходилось. «Распалась связь времен», — едва шевеля губами, прошептала она.
Вдруг удар машины отбросил ее назад на тротуар. Пытаясь защитить руки, она вскинула ладони, браслет слетел, сумка выскользнула из пальцев, и подхваченные ветром листы нот, подобно заблудшим белым чайкам, вспорхнули и закружились высоко над головой.
Пока несколько прохожих ловили разлетевшиеся нотные листы, молодой человек, ставший невольным свидетелем несчастного случая, опустился рядом с женщиной на колени и взял ее за руку, стараясь нащупать пульс.
Но увидев серебристые локоны, выбившиеся из-под съехавшей набок шляпки, и прекрасное, вдохновенное лицо, он завороженно уставился на бедняжку. Было в ней нечто такое, что заставило его на мгновение забыть обо всем на свете. Однако тут появился какой-то мужчина. Подняв разбившийся браслет, он положил его в карман своего пиджака, а затем, горячо шепча ее имя, обхватил голову женщины ладонями.
Но она не слышала ни его шепота, ни воя сирены машины «Скорой помощи», мчавшейся на всех парах в Беллевью. Она не слышала ничего, кроме музыки, нежно звучавшей в голове. Это был ее любимый Клод Дебюсси, его импрессионистский шедевр «Отражения в воде».
В палате неотложной помощи огромного госпиталя она открыла глаза. Яркий свет ударил ей прямо в лицо. Но сейчас она видела другие огни. Она вздохнула и вновь закрыла глаза. Музыка стихала. Вскоре все, что она могла слышать, были аплодисменты.
