На скачках или в театре — это не важно — бритый брюнет спросил бородатого блондина:
— Видишь вот этого молодого человека с темными усиками, в пенсне?
— Вижу.
— Это Мушуаров.
— Ну?
— Мушуаров.
Лошадь ли пробежала мимо, или любимая актриса вышла на сцену — не важно, но что-то, одним словом, отвлекло внимание друзей, и разговор о Мушуарове прекратился.
И только возвращаясь со скачек или из театра — это не важно — бородатый блондин спросил бритого брюнета:
— Постой… Зачем ты мне давеча показал этого Мушуарова?
— А как же! Замечательный человек.
— А я его нашел личностью совершенно незначительной. Что ж он, сыворотку против чумы открыл, что-ли?
— Еще забавнее. Пользуется безмерным, потрясающим успехом у женщин!
— Действительно. При такой тусклой наружности — это замечательно.
— Непостижимо.
— Загадочно.
— Таинственно.
— И ты не знаешь тайны этого безумного успеха?
— Совершенно недоумеваю.
А у Мушуарова, действительно, была своя тайна. Скушав за своим одиноким столом суп, котлеты и клюквенный кисель, Мушуаров с зубочисткой в левом углу рта, поднимается с места и — сытый, отяжелевший — лениво бредет в кабинет; усаживается удобнее в кожаное кресло, поднимает голову, будто что-то вспоминая (очевидно, номер одного из многих телефонов) и, наконец, нажав кнопку, цедит сквозь торчащую в зубах зубочистку:
— Центральная? Дайте, барышня, 770 — 17. Благодарю вас.
— Кто говорит? — доносится издалека свежий женский голос.
— Вы, Екатерина Николаевна? Здравствуйте, Екатерина Николаевна. Здравствуйте…
Странно: в голосе его звучит самая неподдельная хватающая за душу печаль.
— Мушуаров? Здравствуйте. Что скажете?
— Что скажу? Скажу, что вы должны быть нынче вечером у меня. Слышите? Я так хочу.
— Послушайте… Опять за старое? Ведь я вам уже сказала, что не люблю вас, и, право, удивляюсь…
— Екатерина Николаевна, — тихо, с какой-то странной сдержанностью отчеканивает Мушуаров. — Конечно, всякий волен поступать, как ему заблагорассудится, и я даже смотрю на это дело так: всякий имеет право умертвить другого человека, если, конечно, душа его молчит и ему не страшно принять кровавый грех на эту душу…
— Кто кого умерщвляет? Что вы такое говорите?
— Слово «умерщвляет» я употребил в фигуральном смысле, но это почти так…
Он делает долгую паузу. Эта пауза леденит сердце Екатерины Николаевны. Ей кажется, что Мушуаров в этот момент подпер голову рукой и погрузился в мрачные мысли.
Однако, пауза делового Мушуарова не пропадает даром: он успевает взглянуть на часы, поправить отстегнувшийся брелок и бросает в корзину для бумаг какой-то скомканный конверт, неряшливо белевший на ковре.
— Да… Итак — прощайте, Екатерина Николаевна… Довольно. Я решил вам сказать об этом потому, что думаю — вам так будет легче.
— О чем сказать? Я вас не понимаю.
— Не понимаете? — криво усмехается в трубку Мушуаров. — Вы меня всю жизнь не понимали… А сейчас у меня к вам одна просьба: ради Бога, не ходите ко мне на панихиды, не провожайте меня на кладбище — терпеть не могу всей этой пошлятины.
— Мушуаров!!! — тонкой струной болезненно звенит голос невидимой Екатерины Николаевны. — С ума вы сошли? Что вы такое говорите!!
— Екатерина Николаевна, — горько смеется Мушуаров, — телефон многие ругают, но вот вам одно из его преимуществ: вы со мной говорите, слышите сейчас мой голос, но удержать меня от того, что я задумал, изменить мое решение — вы не можете! Когда вы повесите трубку, то через пять минут…
Голос его срывается от волнения; он вынимает из жилетного кармана часы, хлопает крышкой раза два у самой телефонной трубки и, закусив губы, говорит со стоном:
— Слышите вы это щелканье курка? Мой маузер чует кровь и щелкает зубами, как голодный волк перед кровавым пиром!..
— Мушуаров, милый… Ради Бога, одну минутку, — доносится издалека торопливый, испуганный голос. — Подождите, не вешайте трубку… Дайте мне честное слово, что вы не повесите трубку, пока меня не выслушаете…
— Хорошо, — соглашается Мушуаров. — Ради того чувства, которое теперь уносит меня в неведомый мир, я выслушаю вас.
— Мушуаров, голубчик! Подумайте только, — что вы хотите сделать?.. Жизнь так прекрасна…
— Без вас? Ха-ха-ха! Вы меня смешите, Екатерина Николаевна. Нет, уж — что там и говорить…
— Мушуаров! Еще одну минутку… Вы ради меня не должны делать это с собою! Подумайте, какой вы готовите мне ужас, какая предстоит мне страшная жизнь… Жить с сознанием, что на твоей совести смерть человека… Пожалейте меня, Мушуаров!
— О Екатерина Николаевна! К чему такие громкие слова? Через две-три недели ваши терзания утихнут, a через год-два вы и думать позабудете, что где-то, когда-то жил такой серый, незаметный человечек Мушуаров, который умер потому, что любил. Что я вам такое? Кустик при дороге, мимо которого проходит путник по своим делам; смял путник своей ногой этот кустик и даже не заметил своего поступка…
— Мушуаров! Вы не сделаете этого.
Горько смеется Мушуаров.
— Ну, не будем об этом говорить, Екатерина Николаевна. Довольно. У меня лежат две ваши книги. Мои родственники потом, конечно, не откажутся выдать их вам… Что еще? Да! Я вам проиграл на пари цветы, не успел послать — извините меня… Прощайте, Екатерина Николаевна… Не поминайте лих…
