Лицо вошедшего в комнату Вихменева господина носило отпечаток раз навсегда застывшей скорби. Будто бы в ранней его молодости судьба однажды размахнулась и отвесила ему своей грозной рукой такую полновесную пощечину, что господин огорчился и оскорбился на всю остальную жизнь.
Усы, складки у рта, волосы на лбу, морщины у глаз — все спустилось вниз, обвисло, как бессильные ветви у плакучей ивы.
А глаза были столь скорбны, что кто заглядывал в них — тому делалось скучно: «что, же это я, мол, живу, наслаждаюсь жизнью, веселюсь, в то время, как есть люди с такими нечеловеческими страданиями и вековечной печалью в душе!..»
Общий вид вошедшего господина был хрупкий, грудь, украшенная черным с горошинками галстуком, вдавилась внутрь, будто от тяжести этого надгробного галстука, a суставы рук и ног были так развинчены, расхлябаны, что будь господин сделан из металла, — он весь дребезжал бы и лязгал частями, как допотопная телега…
А если бы придвинуть его поближе к оконному свету, можно было бы заметить, что и в складках ушей, и во впадинах около скул, и за туго накрахмаленным воротничком — всюду пряталась скорбь…
И в то время, когда вы бы его рассматривали, он, наверное бы, сказал печально, страдальчески:
— За что вы меня придвинули к окну? Почему рассматриваете? Что я вам сделал?
— Господи помилуй! — скажете вы, — ничего вы мне не сделали, я только хотел рассмотреть вас поближе.
— Нет, уж я знаю, что вы меня не любите и за что-то сердитесь на меня… Только за что? Недоумеваю!
— Ну, за что мне вас не любить? — пожмете вы плечами. — Что за вздор!
— Ну да, конечно… Вот вы и высказались… Конечно, я вздорный человек, я скучный человек, я это знаю… Ну, что-ж: толкайте меня, бейте, распинайте!
Вот какой господин вошел в комнату.
* * *
Молча поздоровавшись, он уселся в кресло и долго молчал, подкусывая желтыми зубами сухие бугристые суставы пальцев.
— Ну, с чем пожаловал, Зяка? — радушно приветствовал его хозяин.
— Ты спрашиваешь: «с чем пожаловал?» — насторожившись, спросил господин, названный Зякой. — Ты думаешь, я по делу? Нет, я так зашел. Если мешаю, я уйду.
— Ну, чего там, сиди. Я очень рад.
— Нет, уж лучше я пойду. Действительно, зашел человек безо всякаго дела, наверное помешал — лучше уж уйти.
— Да сиди ты… черррт..!
— Ну, как хочешь… А только я боюсь быть в тягость.
Зяка встал, прошелся по комнате. Взял какую-то книгу, развернул ее, сказал: «А, ты читаешь Додэ…» и пошел бродить дальше, наталкиваясь на все углы.
— Хорошие цветы у тебя. Это гиацинт?
— Гиацинт.
— Их поливать надо.
— Слушаю-с, ваше благородие.
Зяка подошел к окну, заложил руки за согбенную скорбью спину и прошептал:
— Вот и тучи набегают. А там, гляди, и дождь.
Постояв так в глубоком раздумье минуты три, он неожиданно повернулся к хозяину и спросил его, волнуясь, заикаясь и дрожа:
— За что ты меня не любишь?
— Я тебя не люблю? С чего ты это взял, чудак?
— Ну, ты мной недоволен… Признайся, ведь, правда?
— Что ты! Чем я могу быть недоволен?
— Ты как-то странно меня встретил. Обыкновенно, ты встречал меня ласково, шутливо: «А-а, старый пират Зяка приплыл!..» А сегодня ты почему-то просто спросил: «С чем пожаловал?».
— Вот ослятина! Стану я следить за собой — назвал я тебя пиратом или нет! Если ты, брать, будешь к таким пустякам придираться, так ведь с тобой никому житья не станет!
— Другими словами, ты просто хочешь сказать, что я неприятный человек…
— Бог с тобой! Ты так же приятен, как летом холодный лимонад!
— Это ирония?
— Правда! Сущая правда в трех частях с эпилогом.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Чем?
— Вот этим… Эпилогом. Не хочешь ли ты намекнуть, что для нашей дружбы требуется уже эпилог?
— Зяка, отстань, старая ты, рассохшаяся бочка. У тебя, кажется, начинается мания преследования!
— Хорошая мания преследования! Третьего дня, когда мы встретились на Московской, ты еле поздоровался со мной, a когда я хотел тебе рассказать о своей размолвке с Утюговым — ты просто убежал…
— Зяка! Да пойми же ты, что я шел с дамой! Ты мог целый час рассказывать свои истории и инциденты с Утюговым — не мог же я заставлять свою даму ждать меня!
— Ну, да… А познакомить даму с Зякиным — это нам не пришло в голову? Зякин недостоин дамского общества? Он груб, тяжел, невоспитан…
— Да изволь, познакомлю тебя хоть завтра. Сделай одолжение!
— Значит, ты хочешь уверить меня, что ничего против меня не имеешь?
— Да постой… Разве ты сделал что-нибудь такое, что заставило бы меня относиться к тебе враждебно?
— Вот! Я именно и хотел спросить тебя: что я такое сделал, что ты относишься ко мне враждебно?
— Да я не отношусь к тебе враждебно! Вот характерец!
— Не относишься? Ну? А я заметил, что у тебя по отношению ко мне какая-то злобная ирония. Я, ведь, например, давеча просто, по-дружески посоветовал тебе: «поливай цветы почаще…» К чему же это ироническое насмешливое: «слушаю-с, ваше благородие!»? Обидно. Оскорбительно!
— С чего ты взял, помилуй! Просто пришло в голову и ответил шутливо. Если с тобой нельзя даже пошутить — ты скажи прямо!
— Значит, ты находишь, что у меня тяжелый характер?
— Нет! Не нахожу!
— А что ж ты, давеча, сказал: «ну, и характер!»?