Хирург стоял над распростертым на операционном столе телом. Круглая операционная лампа освещала ярко вскрытую грудную клетку. Голова человека, лежащего перед ним, была запрокинута, руки раскинуты в стороны, поэтому казалось, что пациент распят. Из горла к наркозному аппарату шла прозрачная трубка, аппарат ритмично работал, подавая наркозную смесь в легкие человека, лежащего на операционном столе, а тихий ритмичный писк сердечного монитора, фиксирующий сокращения сердечной мышцы, подтверждал, что больной еще жив. Операционная рана краснела посреди голубых стерильных простыней, закрывавших пациента. Сегодня предстояла сложная операция — пересадка печени. Ассистенты уже закончили выполнять начальный этап операции, Хирургу предстояло сделать самое главное, но он все медлил. Кто-то наблюдавший за ним мог подумать, что он молится или пытается справиться с волнением, но это было не так. Исход операции его волновал мало, любой результат — всего лишь результат.
Больные давно стали для Хирурга материалом, из которого подобно скульптору лепил обстоятельства своей жизни: ступени головокружительной карьеры, высокий доход, новейшие научные разработки.
Сегодня Хирург запланировал немного изменить привычный ход операции. Если все пройдет, как надо, это будет новое слово в науке. Если больной не выживет, в следующий раз надо будет сделать по-другому… Рано или поздно, верное решение будет найдено, и это будет его триумф! Наконец, решившись, Хирург взял в правую руку скальпель, который протягивала ему операционная сестра, и сделал решающий надрез.
Утром я внезапно поняла, что лето закончилось. И дело не в том, что утренний город пропитали характерные для осени ароматы — сладковатый приторный запах осенних флоксов и горьковатый дымок сгорающей листвы, а в остром щемящем чувстве одиночества, которое наваливалось на меня именно осенью.
Торопиться было некуда, поскольку до начала моего дежурства было еще полчаса, а идти до больницы мне предстояло еще от силы минут пять. Улица была совершенно пуста, казалось, что город вымер. Утро после Апокалипсиса, подумала я. Ни людей, ни животных, только солнце, робко выглядывающее из-за крыш многоэтажек.
Пронзительный вой сирены Скорой помощи вернул меня к действительности. Скорая пронеслась на всех парах мимо меня и повернула во двор больницы. Я очнулась от грустных мыслей и прибавила шаг.
— Привет, Лиса! Как дышишь? — приветствовал меня Дима, санитар приемного покоя, куривший на крыльце.
— Нормуль. Кого привезли?
— Парашютиста…
— ?!!
— Реально, парашютист. Прыгнул неудачно, вывих бедра, привезли вправлять.
— Да уж. Дельтапланеристы у нас были, горнолыжники тоже, промышленные альпинисты тоже — помнишь, парню веревку обрезала какая-то бдительная бабуля? Но парашютист впервые попал. Вот не повезло мужику!
— Сейчас Мертвецов придет, наркоз даст, вправлять будут. Хочешь посмотреть, приходи.
— Зачем? Я травматологом быть не собираюсь.
— А кем собираешься?..
— Медсестрой процедурного кабинета. Ты пришел или уходишь?
— Ухожу. Спать охота, сил нет. А теща как пить дать на дачу потащит…
Непьющий Дима — исключение из общего правила. Обычно, санитарками в больницах работают пожилые бабушки, или пьющие женщины средних лет. Мужчины на этой должности встречаются не часто. Но у Димы были особые обстоятельства. Отслужив на флоте три года, он сгоряча женился на своей однокласснице, писавшей ему нежные письма после нечаянного поцелуя на выпускном балу. Довеском к тихой однокласснице в его жизнь вошла теща, женщина весьма строгая и даже сварливая, и теперь Дмитрий скрывался от семейной жизни на работе, с легкостью вырабатывая почти две санитарские ставки, лишь бы поменьше бывать дома.
В приемном пахло мочой, сигаретами и хлоркой.
Молодой мужчина лежал на каталке в приемном покое и виновато улыбался. Видимо, это и был невезучий парашютист.
— Доброе утро!
Тощая санитарка с остервенением терла ступени лестницы, обогнав ее, я ощутила запах перегара. Тоска какая, подумала я, в очередной раз, соболезнуя собственной неуклюжей судьбе.
Вообще я идеалистка, что, по-моему, значит «идиотка». Только полная идиотка могла послушать нудные увещевания родителей о смысле жизни, о пользе людям, и выбрать своей профессией медицину. Собственно, я ее не выбирала, я хотела стать юристом, точнее следователем. Но на семейном совете, посвященном моей профориентации мои родители в один голос, не стесняясь в определениях, смешали мою мечту с пищей для воробьев. Перебивая друг друга, они подробно объяснили мне, неразумной, что в рядах нашей доблестной милиции работают личности бездушные и неинтеллигентные, и о том, что я, конечно, стану легкой добычей для какого-нибудь женатого афериста в погонах, и о том, что приличной девушке не пристало общаться с отбросами общества. (Тут, я надеюсь, они имели в виду все-таки преступников, а не милиционеров).
Сражаться было бесполезно, и я смирилась. Правда, в институт мне поступить не удалось, так как оказалось, что кроме громких разговоров о том, что наша дочуля выбрала медицину, надо было платить репетиторам, и искать блат в приемной комиссии. Как бы то ни было, но я успела подать документы в медучилище, на отделении сестер милосердия был недобор, видимо, эта специальность у широких масс населения ассоциировалась с сиделкой, и через три с половиной года я имела диплом и право самостоятельной работы за три с половиной тысячи рублей в месяц.
