Держась за руки, они молча брели вдоль берега моря. Майское солнце играло в набегавших волнах, его лучи падали так, что вокруг ее и его головы сиял нимб. Ему двадцать два года, ей семнадцать лет. Возраст, когда еще кажется, что в этом мире тебе уготована необыкновенная судьба. Они любили друг друга с тех пор, как себя помнили. Раз и навсегда было решено, что никто, кроме нее, не будет его женой, а она никогда не выйдет замуж ни за кого другого.
Он только что пришел из армии, она только что окончательно распрощалась со школой, где использовала время уроков, чтобы писать письма своему возлюбленному, в которых чувства были крепче орфографии, но ведь только глупцы могут утверждать, что орфография как-то связана с любовью. Этот небольшой парк в районе Маяка, где они не спеша прогуливались, представлялся им преддверием рая. Они восхищенно взирали друг на друга, и им казалось, что впереди у них целая вечность. Какая-то старуха попалась им навстречу и улыбнулась при виде их. Они улыбнулись в ответ, недоумевая, как это вообще можно состариться.
Они устроились на скамейке, на самом краю высокого мыса, несколько потрясенные красотой хорошо знакомого им пейзажа. Они сидели не шелохнувшись, почти не дыша… Она положила голову ему на плечо, он прижал ее к себе, обняв рукою. Она довольно замурлыкала, как ласкающаяся кошка. Потом вдруг, отодвинувшись, достала из блузки образок и благоговейно его поцеловала.
— Ты что? — тихо спросил он.
— Я благодарю Богоматерь за все то счастье, которое она дает мне.
— Так ты веришь в Богоматерь, в ад, чистилище и рай?
Она отстранилась, чтобы лучше разглядеть его лицо.
— Неужели ты так изменился в армии, Бруно? Ты не любишь больше Богоматерь? Но если ты мне хочешь сказать «нет», то лучше не говори, это меня очень расстроит!
Он поцеловал ее, так как хотел целовать ее даже когда она его озадачивала или расстраивала.
— Ну конечно «да», моя Пимпренетта, я люблю Богоматерь, и не далее как вчера я ходил к Святой Деве Заступнице, чтобы поставить ей свечку. Я просил, чтобы наши отцы наконец согласились.
Она воскликнула облегченно:
— Ах, так-то лучше. А то я уже начала беспокоиться…
Он снова притянул ее к себе.
— Но, дорогая, если ты так любишь Святую Деву, ведь ты будешь стараться ей понравиться?
— Что за вопрос! Конечно!..
Он понизил голос.
— Тогда почему ты ее огорчаешь, воруя?..
Она вновь отодвинулась, на этот раз откровенно рассердившись.
— Ты меня считаешь воровкой?
— Красавица моя, а кто ж ты еще?
Она поднялась, негодуя.
— Ну вот! Я-то думала, что ты привел меня сюда, чтобы говорить мне о любви, а ты меня оскорбляешь!
И поскольку Памела Адоль, которую ее близкие называли Пимпренеттой, была еще совсем ребенком, она разрыдалась как дитя. Бруно Маспи не мог видеть свою крошку плачущей, и, взяв ее за руку, он притянул ее к себе.
— Послушай, Пимпренетта, с тех пор как ты покинула школу, чем ты зарабатываешь?
— Но…
— Т-с-с… Ты помогаешь своему отцу обманывать таможенников и берешь все, что плохо лежит на пристани.
— Ага! Видишь! Ты же сам говоришь: я не ворую, а беру то, что плохо лежит!
— Когда за тобой придут полицейские, вряд ли их будут интересовать эти словесные выкрутасы… Тебе, наверное, очень хочется сесть в тюрьму?
— Мне? Ты что, с ума сошел, Бруно? Да никогда этого не будет. Полиция меня и не замечает даже.
— Тебя видит Богоматерь.
— Ну она же берет в расчет то, что я никогда и ничего не беру у бедных.
Он вздохнул, обескураженный: Пимпренетта так искренне оправдывала свои безнравственные поступки, что на нее невозможно было даже сердиться. Он обнял ее и прошептал:
— Так ты меня все-таки любишь?
— Что же ты хочешь, ведь я тебя так давно люблю и уже даже не представляю, что нужно сделать, чтобы разлюбить тебя.
Она ничего больше не сказала, забыв уже о причине их спора, и, слегка прижавшись к нему, выдохнула:
— Расскажи мне, что мы будем делать, когда поженимся?
— Ну так вот…
— Нет! Сначала расскажи мне о нашей свадьбе.
— Это произойдет в Сент-Жане… Но для этого нужно, чтобы ты исповедалась.
— Ну и как ты думал? Я же и без того причащаюсь три раза в год!
Бруно подумал, что если Пимпренетта была искренней, а это явно было так, она не относила к грехам содеянное ею, и ее духовнику, должно быть, пришлось выслушать много интересного. Не догадываясь о мыслях своего возлюбленного, Пимпренетта щебетала:
— Папа мне подарит чудное свадебное платье, которое он привез из Италии, а мама обещала свое жемчужное колье, ты его помнишь…
— …То, что было украдено пятнадцать лет назад в Каннах и потом Доминик Фонтен, по прозвищу Богач, продал твоему папочке?
— Ага, оно! Ну просто замечательная у тебя память!
— Я опасаюсь, как бы полиция о нем тоже не вспомнила…
— Полиция? Какое дело до этого полиции? Папа ведь заплатил за это колье, так? Что у тебя за дурацкие идеи, Бруно?
Он в ответ на это только улыбнулся и сказал наставительным тоном: