Нижние ноты, иногда называемые также базой или сухим остатком, это этап, когда духи наиболее гармонично сочетаются с химическими характеристиками кожи вашего тела. Ароматные специи, смолы, мхи и запахи животного происхождения, такие как янтарная смола и мускус, — это характерные нижние ноты.
— Ну а ты что? — Йоэль уже влез в мою историю. Там ему было лучше, чем тут.
— А что я? У меня уже повестка лежала. Так что Венеция — это замечательно, мечта детства, первая любовь, но воинский долг, труба зовет и тыды.
— Яалла! — разочарованно простонал Йоэль. — Надо было закосить! — он явно рассчитывал, что история о моей первой любви продлится хотя бы до следующей атаки, если ее можно так назвать. Ну как ему, иерусалимцу в седьмом поколении, объяснить эти мои поступки, даже не спонтанные, а какие-то спазматические.
— А я решил — не судьба. И потом, знаешь, было в этом что-то такое… Как запланированная беременность.
— Что ты имеешь в виду?
— Оставь. Это так, из русской ментальности.
— А-а, — протянул Йоэль, — загадочная славянская душа. «Запланированная беременность»… Из всех резиновых изделий предпочитаешь резиновые пули.
Пейзаж хотелось назвать кладбищенским. Не столько из-за могилы праматери Рахели, сколько из чувства общей беспросветности. Пейзаж этот был мне, мягко говоря, не близок, хоть и успел стать за последнюю неделю привычным и, что самое противное — неизбежным. Неизбежным, как приближающаяся стрельба резиновыми пулями из-за двери джипа по швыряющей камни толпе. Амбуланс с красным полумесяцем уже подвез заскучавшей молодежи камни, плотный мордастый усач, типичный функционер «государства в пути», уже проводил инструктаж.
Я протянул Йоэлю плоскую, цвета рыбьей чешуи фляжку с бренди. Такую я впервые увидел в детстве. Мерлин Монро носила ее за подвязкой.
— Тебе приз за последнюю реплику. Черный юмор, кстати, неотъемлемая составляющая русской ментальности. Как и русский мат.
Йоэль вздохнул, отхлебнул и сообщил:
— Йобанний казьел! Я согласен присоединиться к русской ментальности. Только научи меня так же легко отказываться от устроенных молодых американок, чтобы идти уворачиваться от камней этих йобанний казьел!
Он передал фляжку сидевшему за рулем Шуки, но тот отмахнулся, усмехнулся чему-то и выпустил из радиоприемника притаившуюся там восточную музыку. Видно, достали мы его своим псевдоинтеллектуальным трепом. А вот арабы, кстати, тащатся от этих же самых песен. А мы с Йоэлем — нет. Но Шуки сейчас возьмет автомат и будет вместе с нами отстреливаться ластиками от толпы, которая любит его любимые песни. Конечно, будет. И очень скоро.
На окраине Вифлеема замельтешили арабские подростки, загребая пыль выволокли окаменевшего от упрямства и ужаса грязно-белого осла. Вернее даже грязно-бело-голубого, потому что на боку бедного мессианского животного был намалеван израильский флаг. Кажется, им самим надоело каждый раз торжественно сжигать разрисованные под наш флаг простыни.
— Спорим, осла они не сожгут? — сказал я. — Хозяин не даст, пожалеет. Алле, Шуки, сколько стоит осел?
— Кус эммак! — возмутился Шуки. — Почему свои самые идиотские вопросы ты задаешь мне? Я же не спрашиваю тебя почем кило свинины!
— А все-таки странно, — пробормотал Йоэль, — они приходят швырять в нас камнями из того самого города, где родился царь Давид. Где должен родиться мессия…
— Ты веришь в мессию? — изумился Шуки. Музыку он явно вырубать не собирался.
— Я — нет. Но они-то — да. Хотя, что значит «нет» в нашей ситуации?
— Слушай! — взмолился Шуки. — Сделай это для меня. Перестань умничать, ладно?
Толпа бодро двинулась в узкий коридор между Вифлеемом и Иерусалимом. Не коридор даже, а так… тамбур. Зубры мировой тележурналистики перестали мирно пережевывать сэндвичи, и объективы алчно заблестели в поспешно закатывающемся солнце, словно спешащем смыть пыль в Средиземном море. Сегодня масс-медиа были нами недовольны. Ни трупов, ни настоящих раненых. Это в других местах они, может, зубры. А здесь — воронье. Мухи, облепившие кровавую рану. А порой и провоцирующие эту самую кровь. Давно замечено — где больше камер, там больше камней. Это не война, это импровизированный телеспектакль. Роли известны и абсурдны. Я с корешами — стрелки, у которых задача подстрелить как можно меньше дичи, но отпугнуть как можно больше. Загонщиками у нас — палестинские власти, дичь — вот она — хочет убить, но готова для пользы дела и быть убитой. А во втором акте загонщики становятся плакальщиками и судьями.
Шуки потянулся за автоматом и утвердительно спросил:
— Музыка мешать не будет?
Йоэль захохотал. Потом пнул джип.
— Кус эммак! — прошипел он. — Сейчас я им тоже кое-что покажу! — он снял каску, поднял камешек, нырнул в джип и накорябал на ней по-английски: «Убиваю все, что движется!»
Эти белые письмена, оставленные бывшей ракушкой Мертвого моря, а ныне меловым камнем Иудейских гор на каске моего боевого и гражданского товарища — было последнее, что я наблюдал на этой странной прелюдии к войне, находясь в полном здравии. Потому что потом через мою левую икру пролетела пуля. Я еще погеройствовал немного, можно даже сказать совсем немного, ребята тут же отмели меня от военной кассы и отправили в больницу.
