Меня зовут Юрген цур Линде. Я священник. Не знаю, прочтут ли когда-нибудь люди то, что выводит на листах бумаги моя дрожащая рука, но подозреваю, что эти тетради сгниют от времени и сырости или навсегда затеряются в груде строительного мусора, когда стены обители снесут и на их месте по прихоти какого-нибудь нобиля возведут особняк или летний домик. По вечерам там будет греметь музыка, зазвучит под сводами веселый смех, вспенится в бокалах шампанское. На натертом до блеска полу будут кружиться в бесконечном танце красивые нарядные люди. А может быть, рукописи навсегда упокоятся во тьме той ниши в стене, где я их однажды нашел…
Много лет я жил с мыслью, что эта история не имеет ко мне никакого отношения. Сейчас я уже ни в чем не уверен… И я сохраню ее в тайне даже на смертном одре, потому что сам каким-то образом стал ее частью. Но существует еще одна причина: меня терзает страх.
Да, я слуга Божий. Казалось бы, что может быть ужаснее для клирика, чем немилость Господа нашего Иисуса Христа. Но мне довелось убедиться, какой чудовищной силой обладает древнее заклятие. Никто из смертных, будь то мудрец или невежда, клирик или мирянин, бюргер или крестьянин, не способен противиться ему.
Не знаю, как так вышло, но с тех самых пор, как я впервые прочел рукописи, я часто просыпался посреди ночи в холодном поту и уже не мог сомкнуть глаз, перечитывая их снова и снова. И, перевернув последнюю страницу, я с нетерпением ждал рассвета, чтобы воззвать к Господу: «Боже мой, Боже! Какова воля Твоя? Чего хочешь Ты от раба Твоего?»
Но Господь не отвечал. Или, быть может, это я в глухоте своей, глухоте душевной, не слышал Его. Я был растерян, подавлен, сбит с толку. Но как бы велико ни было мое смятение, эти вопросы раздавались в моей голове гулким эхом, что разносит голоса пастухов по горным вершинам. Если мне не суждено разрешить сомнения, мои уста сомкнутся навсегда. Поэтому и было принято решение: эти тетради вернутся туда, где я их нашел. Никому, никому не доверю я своих сомнений. И если кто-нибудь однажды опубликует или уничтожит этот текст, в том не будет моей вины.
Иногда, во время кратких прогулок перед вечерней мессой, размышляя о прочитанном, я подыскивал себе оправдание, говоря, что знание правды не превращает меня в преступника. Я был похож на адвоката, который твердит перед присяжными о невиновности свидетеля, зная, что тот присутствовал при совершении преступления и был застигнут рядом с остывающим трупом. Сомнительное утешение. Возможно, я заблуждаюсь; возможно, пытаюсь спрятаться от самого себя. Не знаю.
Я принял решение, но меня гложет любопытство. Попадутся ли эти тетради на глаза потомкам? И если это случится, то когда? Через двадцать лет? Пятьдесят? А может, через сто или даже тысячу? Что станет с моей Германией, когда это, наконец, случится? Сможет ли она пережить эпоху страданий, войн, революций, прогресса, в которую довелось жить мне? Не канут ли в Лету творения Вебера, Вагнера, Оффенбаха?
Если память обернется забвением и времена ненависти и любви сгинут в мутной реке безвременья, залягут в толще земной коры, никто не сможет собрать воедино осколки истории, удивительной и в то же время ужасной. Ведь рукописи, спрятанные отцом Стефаном в своей келье и доставшиеся мне по наследству после его смерти, — плоть от плоти нашего беспокойного времени.
Боже милостивый, прости мою гордыню! Решив предать летопись греха и сладострастия забвению, я дрожащей рукой пишу эти строки в расчете на то, что однажды они все же найдут своего читателя. Я надеюсь, Всемогущий Боже, что ты поймешь, как много в Твоем смиренном служителе от обычного человека из плоти и крови. Моя гордыня, мое тайное усердие сродни тем, что испытывает скульптор, знающий, что творение его гения никогда не будет выставлено на всеобщее обозрение, но все равно не выпускающий из рук резца.
* * *
История, о которой пойдет речь, записана отцом Стефаном, монахом бенедиктинского ордена, к которому принадлежу и я. Я не имел чести знать его лично, но так уж получилось, что я прибыл в аббатство Бейрон, чтобы занять его место. Отец Стефан скончался летом 1875 года в возрасте шестидесяти шести лет.
Пусть я не знал отца Стефана прежде, но, стоило мне только переступить порог его кельи, я смог многое сказать об этом человеке. Устав дозволяет нам, бенедиктинцам, иметь собственность, но запрещает владеть собственностью, поскольку Господу нашему хорошо известно: нельзя служить двум господам сразу. Потому кельи наши лишены удобств, которыми славятся дома знати и бюргеров: здесь вы не найдете ни изысканных, обитых бархатом кресел, ни мягких подушек, ни роскошных обоев, украшающих дворцы королей. Но не увидите вы здесь и той суровой бедности, что была в чести у средневековых монахов. Времена, когда кельи братии, пустые, лишенные всякого убранства, походили скорее на тюремные камеры или могильные склепы, чем на место молитвы, остались далеко в прошлом.
Как бы там ни было, от кельи отца Стефана веяло средневековым аскетизмом; в ней я не нашел ничего, кроме Священного Писания и еще сорока книг.
