Это было в весеннее утро за сто сорок шесть лет до Р. X. Облитый опаловым светом северо-африканский берег, его широкая кайма из золотого песка, его зеленый пояс из перистых пальм, его далекие обнаженные горы с красными откосами на заднем плане, — все мерцало, как страна грез. Насколько хватал глаз — Средиземное море тянулось синее, ясное, и только узкая снежно-белая полоска прибоя бежала по его краю. На всем его громадном пространстве не виднелось ничего, кроме одинокой галеры, медленно шедшей от Сицилии к отдаленной гавани Карфагена.
Издали она казалась нарядным и красивым темно-красным судном, с двойным рядом пурпуровых весел, с большим колыхающимся парусом, окрашенным тирским пурпуром, с блестящими медными украшениями на укрепленных бортах. Бронзовый трезубец выдавался спереди; на корме блистало золотое изображение Ваала, божества финикийцев, сынов Ханаана. На единственной высокой мачте развивался карфагенский флаг с тигровыми полосами. Точно какая-то величавая пунцовая птица с золотым клювом, с пурпуровыми крыльями, она плыла по лону вод и с отдаленного берега представлялась воплощением могущества и красоты.
Но подойдите к ней, посмотрите на нее теперь. Что за темные полосы оскверняют ее белую палубу, покрывают ее бронзовые щиты? Почему длинные весла двигаются без ритма, неправильно, судорожно? Почему в некоторых из весельных отверстий их не хватает? Почему одни из них покрыты зазубринами, а другие тянутся сбоку? Почему два зубца бронзового трезубца изогнуты и сломаны? Смотрите даже высокое изображение Ваала избито и обезображено… По всему видно, что это судно перенесло какое-то жестокое испытание, пережило день ужасов, который оставил на нем тяжелые следы.
Теперь взойдите на корабль и присмотритесь к людям, наполняющим галеру. На ней две палубы, спереди и сзади, в открытой средней части судна помещаются двойные скамьи, вверху и внизу гребцы, сидя по двое на каждом весле, сгибаются и, бесконечно работая, толкают их. В середине узкий помост; по нему расхаживают сторожа с бичами в руке, и эти бичи жестоко рассекают кожу раба, который останавливается, хотя бы на одно мгновение, хотя бы для того, чтобы стереть пот со своего покрытого каплями лба. А рабы? Посмотрите на них! Тут пленные римляне, сицилийцы, много черных ливийцев; все они совершенно истощены; их тяжелые веки опустились на глаза, их губы стали толсты от запекшихся черных корочек и порозовели от кровавой пены; их руки и спины двигаются бессознательно под хриплый крик надсмотрщика. Их тела; самых различных оттенков, от тона слоновой кости, черноты каменного угля, — обнажены по пояс, и на каждой из блестящих спин виднеются следы сердитых ударов сторожей. Но не от побоев пролилась кровь, которая окрашивает сиденья и соленую воду под их связанными ногами. Большие зияющие раны, следы разрезов мечей и уколов копий рдеют на их обнаженных грудях, на плечах; многие из гребцов лежат без чувств грудой под скамьями и уже не заботясь о бичах, которые все еще свистят над ними. Теперь мы можем понять, почему виднеются пустые весельные отверстия, почему некоторые из весел, не работая, тащатся сбоку.
Экипаж был не в лучшем положении, чем рабы. Раненые и умирающие усеивали палубу. Лишь горсть людей держалась на ногах. Большинство же без сил лежало на передней палубе, и только немногие самые усердные воины поправляли испорченные кольчуги, натягивали новые тетивы на луки или очищали палубу от следов битвы. На возвышенном помосте, у основания мачты, стоял кормчий, правя галерой и устремив глаза на отдаленный мыс Мегар, который заслонял восточный берег Карфагенского залива.
На задней палубе собралось несколько офицеров; они молча раздумывали о чем-то, время от времени поглядывая на двух людей, стоявших отдельно и погруженных в разговор. Один из собеседников, высокий, смуглый, мускулистый человек, с чисто семитическим лицом и членами исполина был Магро, знаменитый карфагенский военачальник, имя которого наводило ужас на все берега Средиземного моря, начиная от Галлии до Понта Эвксинского; другой — Гиско, седобородый, загорелый старик с отпечатком непобедимого мужества и энергии в каждой черте своего резкого орлиного лица, политик, с благороднейшей пунической кровью в жилах, суффет пурпуровой тоги и вождь той партии государства, которая среди себялюбия и лености, царивших в карфагенском обществе, стремилась поднять дух граждан и заставить их сознать опасность, грозившую им со стороны Рима. Разговаривая, они оба серьезно и тревожно поглядывали на северный горизонт.
— Ясно, — сказал старший печальным голосом и с мрачным лицом, — ясно, что кроме нас не спаслось никого.
— Я не покидал разгара битвы, пока мне казалось, что я могу помочь хоть одной галере, — ответил Магро, — Ты видел, мы ушли, точно волк, за которым с обеих сторон гонится по собаке. Римские псы могут показать волчьи укусы, которые докажут это. Если бы освободилась хотя бы еще одна галера, она, конечно, теперь была бы с нами, потому что для наших судов нет другого безопасного приюта, кроме Карфагена.
Младший воин пристально посмотрел на отдаленный мыс, где был его родной город. Уже виднелся низкий покрытый деревьями холм, усеянный белыми загородными домами богатых финикийских купцов. Там, выше всех строений, точно сияющая точка на бледно-голубом утреннем небе горела бронзовая крыша бирской цитадели, возвышавшейся над городом, раскинутым по холму.
