Высокий, необычайно худой человек поднимался по Иорданской лестнице Эрмитажа. Он не обращал внимания на блистающую позолотой лепнину стен, на белизну мраморных скульптур, на величественные гранитные колонны и стройные пилястры, на парящие высоко над головой, среди пышных облаков живописного плафона, фигуры античных богов. Незнакомца не трогала и не волновала вся эта бьющая в глаза роскошь. На лице его читалась одна страсть, одна мысль, одно непреодолимое волнение. Глаза его бесцельно скользили по окружающим людям, не замечая их, и только когда ему случалось столкнуться с кем-то, нечаянно дотронуться до кого-то рукой или плечом, в них пробегало мимолетное отвращение. Надо сказать, что глаза мужчины были разного цвета — один карий, точнее — густого и глубокого янтарного оттенка, другой зеленый, как морская вода в полдень. Впрочем, лицо его казалось скорее некрасивым, даже неприятным. Слишком узкое и худое, оно напоминало профиль на стертой от времени старинной монете.
Стремительно поднявшись по боковым маршам лестницы, мужчина свернул налево и через просторный Фельдмаршальский зал прошел в полутемный коридор, украшенный ткаными коврами-шпалерами. В несколько огромных шагов миновав этот коридор и снова свернув налево, высокий мужчина оказался в Павильонном зале. Миновав стройные ряды белых мраморных колонн, поддерживающих легкую галерею, равнодушно взглянув на «фонтаны слез» и пестрые мозаики пола, он пересек площадку Советской лестницы и вступил в здание Старого Эрмитажа. Не отвлекаясь на висящие по стенам картины, он переходил из комнаты в комнату, пока не оказался в завершающем анфиладу высоком и просторном зале.
Лицо посетителя переменилось. Словно короткая судорога прошла по нему. Казалось, он увидел что-то страшное, что-то ненавистное, что-то необычайное. Раздвинув толпящихся людей, он приблизился к щиту, на котором была укреплена единственная интересовавшая его картина. Сухощавый англичанин, которого странный посетитель задел плечом, что-то недовольно пробормотал, но тот и не подумал извиниться. Оператор с телевизионной камерой, сосредоточенно снимавший посетителей зала, навел объектив на незнакомца. Он же впился в картину своими разными глазами, прожигая ее взором, будто сам намеревался войти в нее, стать ее частью, сделаться крошечной деталью фона, легким облачком, проплывающим в синем проеме одного из полукруглых окон. Англичанин недоуменно пожал плечами и отошел.
Высокий худой мужчина с разными глазами застыл, как будто врос в паркетный пол зала. Посетители музея подходили и отходили, смотрели на картину, обменивались впечатлениями. Только он молчал и не шевелился. Когда прозвенел звонок, предупреждающий о скором закрытии музея, он даже не шелохнулся.
Зал постепенно пустел.
Служительница взглянула на часы и поднялась со своего стула.
Она подошла к застывшей напротив картины неподвижной фигуре, негромко кашлянула и проговорила:
— Музей закрывается.
Странный человек словно проснулся от глубокого, нездорового сна и, повернувшись к служительнице, уставился на нее своими разными глазами. И глаза эти неожиданно и удивительно изменились, став прозрачными и бесцветными, как талая вода. И такими же холодными.
Служительница, столкнувшись с этим прозрачным ледяным взглядом, побледнела и попятилась. Ей показалось, что ее сердце сковало январским холодом. Одними губами, не сводя глаз со странного посетителя, она проговорила:
— Музей закрывается.
Ничего не ответив, странный посетитель развернулся и быстрыми шагами покинул зал.
— А ты чего ждешь, Михаил? — взяв себя в руки, служительница обратилась к оператору. — Музей закрывается, все разошлись.
— Сейчас-сейчас, — полный молодой человек последний раз навел объектив на картину и зачехлил камеру. — Все равно освещение уже не то, пора закругляться, — с этими словами он, неуклюже переваливаясь, зашагал к выходу.
— Михаил, ты не забыл, что завтра у тебя занят весь день? — Маша говорила, прижимая мобильник подбородком, в то же время пытаясь объехать еле ползущий впереди «Фольксваген». — Ты обещал поснимать Новую Голландию для моей передачи…
— Да-да, — отозвался приятель таким тоном, будто его мысли занимало нечто совсем другое.
— Эй! — окликнула его Маша. — Ливанский, ты здесь? Я тебе что, не вовремя звоню? У тебя там что — дама сердца?
— Единственная моя дама сердца — это ты! Просто, Машка, я тут такое снял…
— Какое — такое? Высадку инопланетян?
— Я тебе покажу… то есть снимал-то я обычный материал, но сейчас стал его просматривать, и нашел…
Машу подрезал какой-то наглый «Опель», она выругалась, вывернула руль и сквозь зубы проговорила:
— Ливанский, я перезвоню тебе позже!
Александр Николаевич Лютостанский больше тридцати лет работал в Эрмитаже и уже пятнадцать лет являлся главным хранителем отдела итальянского искусства. И за все это время ни разу не нарушил собственного неписаного правила. Каждое утро он приезжал за полчаса до открытия и обходил свои сокровища. Прежде чем буйные толпы туристов заполнят залы, прежде чем в них зазвучат голоса на двунадесяти языках, он хотел один на один встретиться с каждой картиной, поздороваться с ней, как с близким человеком.