Ну и пусть «Таймс» назвала его лучшим бродвейским мюзиклом года — мне не впервой оказываться по разную сторону баррикад с этим многоуважаемым изданием. Я, кстати, и в театр-то пошел лишь потому, что Лили Роуэн позарез не терпелось поглазеть на это шоу; причем, как выяснилось, ей оно тоже особого удовольствия не доставило.
Правда, судя по поведению Лили, ей в тот вечер не угодил бы и сам Карузо на гребне своей славы. Непривычно тихая, за все время роскошного ужина в «Рустермане» она не произнесла и пары слов, сидела, словно воды набрала; а ведь мы лакомились форелью по-монтански, блюдом, которое ввел в меню сам Ниро Вульф, когда стал присматривать за рестораном после смерти своего старого и преданного друга Марко Вукчича. Да и позже, в театре, в самые, на мой взгляд, удачные и забавные моменты шоу Лили расщедривалась лишь на жиденькие хлопки или хилые смешки. Мои ребра за все представление так и не удостоились ни единого тычка — а именно таким образом Лили обычно выражает свой восторг в театральных ложах.
— Рискую прослыть занудой, но сегодня ты как никогда далека от той жизнерадостной и искрометно-остроумной спутницы, которая снискала мое уважение, почитание и, ух, даже обожание, — заявил я ей по дороге в такси, когда мы катили к её апартаментам, располагающимся на Восточной Шестьдесят третьей улице близ Центрального парка. В ответ меня наградили лишь вымученной улыбкой.
— Да, Арчи, я знаю… Просто я немного не в своей тарелке. Думала шоу приведет меня в чувство, но не тут-то было… Ты уж извини, дружок.
— Так и быть, передо мной можешь не извиняться, — великодушно сказал я. — Я тебя прекрасно понимаю — сколько раз и я бывал сам не свой, когда мы с Великим сыщиком влипали в очередную передрягу. Может, хочешь рассказать что-нибудь? Душу отвести.
Лили скорчила гримаску и пожала плечами.
— Нет, я как-то… А впрочем — почему бы и нет? Заскочи ко мне, пропустим по маленькой.
Я расплатился с таксистом и проследовал за Лили в вестибюль её дома; огромный зал был столь щедро разукрашен белоснежным мрамором, словно хозяин здания состоял в ближайшем родстве с владельцем мраморных копей. Консьерж, который, по моим подсчетам, служил в доме без малого лет сто, привычно приветствовал нас:
— Добрый вечер, мисс Роуэн! Добрый вечер, мистер Гудвин!
После чего проворно просеменил к лифту и нажал на кнопку вызова. Я мысленно вознес хвалу чаевым, которые Лили столь щедро раздает перед каждым Рождеством.
Побывав в апартаментах Лили уже не одну сотню раз, я до сих пор ловлю себя на том, что по приходе неизменно таращусь, как последний деревенщина, на произведения искусства и роскошное убранство. Мы с Лили «давнишние приятели», как окрестили бы нас в колонке сплетен досужие репортеры, причем не особенно погрешив против истины. Собственно говоря, мы с ней и впрямь давнишние приятели, хотя это никогда не мешало каждому из нас наслаждаться общением с иными представителями противоположного пола. Впрочем, если вы рассчитываете разузнать у меня подробности, то, извините — обратились не по адресу. Да и из Лили вам об этом ни слова ни вытянуть.
Кое-что про Лили я вам, тем не менее, готов поведать. Ее покойный папаша перебрался в Америку из Ирландии задолго до того, как я променял Огайо на Манхэттен в поисках славы и богатства; и он быстро достиг успеха как в Таммани-холле — старинном оплоте демократов, — так и в строительном бизнесе. Сопоставив отрывочные сведения, почерпнутые от Лили и Лона Коэна из «Газетт», я уяснил, что Роуэн сколотил состояние, прокладывая в Нью-Йорке канализацию. Изрядный куш от папашиного состояния достался Лили, которая быстро доказала, что способна использовать его с толком. Примером тому служат хотя бы её горное убежище в Катоне, где Лили обычно проводит уик-энды, ранчо в Монтане и несколько довольно внушительных полотен французских импрессионистов в её нью-йоркских апартаментах. Вы лучше меня поймете, если я признаюсь, что до знакомства с Лили такие имена, как Моне, Ренуар и Сезанн звучали для меня так же конкретно, как, скажем, Розенкранц и Гильденстерн.
И еще: несмотря на то, что, как вы уже догадались, Лили отнюдь не нищая, находясь в её обществе, по счетам всегда плачу я. Это я просто так, для полноты картины.
Я уселся со стаканчиком виски с содовой на одном из трех застланных белым диванов в гостиной, а Лили (с таким же стаканчиком) устроилась напротив, поджав под себя аппетитные ножки. Вдруг её темно-синие глазищи уставились на меня.
— Эскамильо, — сказала она, воспользовавшись прозвищем, которым ещё в допотопные времена наградила меня возле одного пастбища, когда залюбовалась, сколь лихо я управился с огромным быком[1], - мне и в самом деле очень нужно посоветоваться — и в первую очередь с тобой, — но я дала зарок молчания.
— Решать, конечно, тебе, — сказал я, — но помни, что здесь, — я выразительно постучал себя по макушке, — хранится великое множество тайн, которые умрут вместе со мной.
— Я знаю, но колеблюсь лишь потому, что речь идет о Норин.
— Ты имеешь в виду свою племянницу?
Лили кивнула, легонько закусив нижнюю губку. Норин Джеймс приходилась дочерью Миган Джеймс, сводной сестры Лили. Я видел Норин всего несколько раз, но этого хватило, чтобы составить о девушке, пару лет назад закончившей колледж, вполне благоприятное впечатление.
