Он вскрыл ошибки Робеспьера…
Лев Вершинин
Дружба моя с Ефимом Григорьевичем Голокостом завязалась сама собой, пока я прятал его у себя дома от разгневанных верующих. Нет-нет, никакого антисемитизма — евреи за ним тоже охотились. Дело было вот в чём: несколько лет назад, если помните, британские учёные предположили, будто реликтовое излучение Вселенной содержит некую адресованную нам информацию, и даже придумали термин «Послание Господа Бога». Пытались расшифровать, но, разумеется, безуспешно. Потом кто-то обратился к Голокосту. А тот возьми да и расшифруй на свою голову! Вот начало его перевода: «Если вы это сейчас читаете, то Меня уже нет…»
Скрываться пришлось около недели. К счастью, вскоре разразилась какая-то ещё более возмутительная сенсация, негодование граждан хлынуло в новое русло, и моего друга не то чтобы забыли, но хотя бы угрожать перестали.
Закрасили мы оскорбительные надписи на его двери, сменили пробитый булыжником стеклопакет. С тех самых пор я и повадился захаживать к нему по поводу и без повода.
Несмотря на импозантную внешность ветхозаветного пророка, Ефим Григорьевич — существо трогательное, беззащитное, совершенно не умеющее общаться с людьми, предпочитая им физические законы, с которыми он не церемонится и с неподражаемой ловкостью обводит вокруг пальца.
Вот и сейчас под правым глазом Голокоста приютился прозрачный фингалоид, честно заработанный им вчера при попытке очаровать незнакомку. Гениальный изобретатель имел неосторожность назвать её ундиной — ну и схлопотал, естественно.
— Считай, легко отделался, — со вздохом заметил я, вскрывая принесённую с собой бутылку сухого вина и разливая напиток по мензуркам. (Надо будет в следующий раз подарить Ефиму набор фужеров, хотя, подозреваю, он тут же соорудит из них какое-нибудь очередное устройство). — По нашим временам, Фима, — назидательно продолжал я, — умные слова лучше употреблять пореже. Придумал: ундина! Ты б ещё сильфидой её…
Чокнулись мензурками, отпили до первого деления, когда дверной сигнал сыграл первые такты «Марша энтузиастов». Лицо моего друга сделалось несчастным. Стоило слухам о гениальности Ефима стать достоянием широкой публики, горести его скроены на один лад и связаны в основном с визитёрами.
— Сиди, сам открою, — буркнул я и встал. Следует сказать, что мне уже не раз доводилось выставлять из этой квартиры городских сумасшедших, жаждущих встречи с её владельцем. Впрочем, за дверью мог оказаться и участковый. Но не корреспонденты — эти назначают встречу заранее.
Вышел в прихожую, открыл. На коврике для вытирания ног стоял некто бритоголовый с вдохновенным лицом и решительным взглядом. Выправка — гвардейская.
— Мне нужно попасть на приём к товарищу Сталину, — известил он с порога.
— Его сейчас нет, — сказал я. — Что передать?
Бритоголовый моргнул, уставился.
— Кому? — ошалело переспросил он.
— Товарищу Сталину. Вы точно не ошиблись квартирой?
— Я… э-э… — Вдохновения в лице поубавилось. Как и решительности во взгляде. Да и выправку трудно уже было назвать гвардейской. — Ефим Григорьевич Голокост… здесь живёт?
Вопрос был задан чуть ли не испуганно.
— Здесь, — подтвердил я. — Но в данный момент он занят.
— А когда освободится?
— Да впусти ты его, — послышался из комнаты расстроенный голос Голокоста. — Всё равно ведь не отвяжется…
* * *
К тому времени, когда я провёл гостя в скромные Ефимовы апартаменты, стол уже был пуст и даже слегка протёрт. Вскрытая бутылка, обе мензурки и тарелочка с нарезанным сыром таились теперь, надо полагать, за мутным стеклом серванта.
А пришедший и впрямь оказался привязчив.
— Вам что, за державу не обидно? — напирал он. — За историю её не обидно? Странный вы человек!..
— Нет, ну обидно, конечно… — вынужден был согласиться Ефим. Вид у него был самый что ни на есть унылый. Всё-таки напрасно не позволил он мне выдворить этого типа.
— Провести индустриализацию! Выиграть войну! — патетически восклицал тот. — Всё это совершенно не требовало таких чудовищных жертв!.. Вы согласны со мной?
— Ну вам же русским языком объясняют, — не выдержав, вмешался я. — Проникновение в прошлое невозможно.
— Почему?
— Запрещено, — тоскливо объяснил Ефим.
— Кем запрещено? — взвился гость. — Кем, Ефим Григорьевич? Вы же сами доказали, что запрещать уже некому! Раз Бога нет, значит, всё дозволено!
— Да я не про Бога — я про полицию.
Бритоголовый запнулся, зрачки расширились. Теперь внимание его было приковано к выразительному синячку под глазом Ефима. До Бога высоко, до Сталина далеко, а отделение полиции — тут, рядом, за углом.
— А-а… им-то зачем… запрещать?
— Да был уже случай, — расстроенно признался Голокост. — Попросили заглянуть в прошлое, а там такое наружу выплыло… Оно им надо?
А как, интересно, приключилось, что синячок у него именно под правым глазом? Ундина — левша?
И пришло мне почему-то на ум, что в древней Галилее левшами, наверное, были почти все поголовно. Не зря же сказал Иисус: «Если кто ударит тебя в правую щёку твою…» Да и апостол Пётр, помнится, отсёк мечом рабу Малху правое ухо, а не левое…
Бог знает, что иногда взбредёт в голову.
— Даже если бы разрешили! — с досадой бросил я. — Ну вот отправил вас, допустим, Ефим Григорьевич в какой-нибудь, я не знаю, тридцать седьмой. И что?.. Кстати, если не секрет, зачем вам вообще понадобилось лезть на приём к товарищу Сталину?
