— Маменька! Тебе шибко неможется? — с тревогой в голосе спросила маленькая девочка.
— Ох… Да… Всю голову разломило, тело горит, самое так и трясет… Руки и ноги ноют!.. — ответил слабый голос.
В углу на сундуке лежала женщина, около нее стояла маленькая девочка, трепанная, в рваном платьишке. Сейчас было видно, что мать ее больна: некому было даже белокурую головенку пригладить. Комната, где они находились, была в подвальном этаже. Темная, сырая, холодная, с затхлым воздухом, она напоминала хлев. Во всех углах ее шевелились люди; в одном углу кто-то храпел, в другом сидели две старухи и тихо переговаривались, в третьем шла перебранка: кто-то кого-то бранил. Один голос был грубый, хриплый, другой — визгливый. Это спорили хозяйка и жиличка.
— Из чего я буду печь-то топить, коли вы никто денег не платите. Ну и мерзните! Поделом вам! Вон Марфа обещала сегодня за уголь отдать, а сама заболела… Вот и пиши пропало! Пропьет ее муженек получку-то! Опять денег не отдадут. Разве мне легко с такой нищетой?
Больная зашевелилась, застонала и прерывающимся голосом проговорила:
— Да, уж плохо… Разве я рада, хозяйка… Бог, видно, наказал!
— Маменька!.. А, мама, тебе шибко неможется? — опять спросила девочка и погладила по лицу мать.
— Отстань! Чего привязалась! Неможется, конечно… Чего тут спрашивать? — сердито ответила больная.
Девочка притихла и всплакнула.
— Жиличка-то еще пуще болеет оттого, что о муже беспокоится, — сказала вполголоса одна старуха другой.
— Что и говорить! Была бы здорова, встретила бы его и привела бы… И получка была бы цела, и хозяйке бы денежки отдали, и неделю сыты были бы! — прошептала другая старушка.
Девочка тревожно посмотрела на старух и на мать. Она слышала, что те говорили.
— Анютка, ты чего глазенки-то на нас уставила? Поди сюда, милушка, — сказала одна из старух, улыбнулась и поманила девочку к себе.
— Я так… ничего, — ответила та, но не пошла.
Мать ее опять заворочалась, застонала… Девочка привстала на цыпочки и заглянула в лицо матери, с ее губ готов был сорваться обычный вопрос, но она удержалась. Мать затихла и, видимо, задремала.
Хозяйка опять заспорила с кем-то, требуя денег.
— Тетенька, маменька заснула, кажется, — робко проговорила девочка, подбегая к полной женщине с красным носом, стоявшей у печки, дернув ее за рукав, взглядом умоляя не шуметь.
— Прочь пошла! Что мне твоя маменька! — крикнула хозяйка. — Что вы мне, деньги что ли платите?! Твой батюшка опять пропьет получку-то. А я сиди на бобах! Разве мне легко такую голь содержать?
Девочка, как котенок, шмыгнула в свой угол. Там она присела на пол и завозилась, выбирая из корзины какое-то тряпье, спешно закутывая ноги, обматывая голову…
— Бабушка, дайте мне ваши башмаки надеть, — шепотом попросила Анюта, подходя к той старухе, которая ее раньше манила.
— У меня только один, а другой совсем пропал, оба нельзя надеть, Анюточка… Бери один. Да ты куда собираешься-то? — ласково спросила старушка.
— Так… — уклончиво отвечала девочка и прибавила: — Другой у меня есть: это мамина валенка! — она показывала огромную стоптанную валенку.
— Да ты куда собираешься? — спросили обе старухи в один голос.
— Уж не за отцом ли? Так смотри: на улице холодно… Замерзнешь… И отец тебя приколотит… Не послушает он тебя… Сиди-ка дома. Чего там?
Но девочка не послушала старух и усердно одевалась, накутывая все, что могла достать.
Ей было на вид лет 6–7; по росту это был крошечный ребенок, а по взглядам, по уверенным движениям — уже взрослый человек, немало видевший на своем веку горя и забот.
— И тяжелое же житье нашей Анютке. Не видит она красных дней: мать хворая, отец выпивает, — сказала одна из старушек, покачав головой.
— Да, у господ-то такое дитя берегут, нежат… А у нас в бедности, сама все делает, да слава Богу, если хлеб каждый день ест.
— Шустрая девчоночка… Умная. Она бы в хорошей-то жизни, что цветочек бы цвела, а тут хиреет, — подтвердила вторая старушка.
А та, о которой шла речь, быстро шмыгнула за дверь в башмаке на одной ноге, в валенке на другой, зашагала по темной улице, гулко шлепая обувью, которая, казалось, была гораздо больше ребенка.
