Уильям Фолкнер
Поджигатель
В помещении, где заседал мировой судья, пахло сыром. Мальчик, скорчившийся на опрокинутом бочонке в уголке до отказа набитой комнаты, чувствовал, что пахнет сыром и еще чем-то; из своего угла он видел ряды полок, тесно уставленных солидными, приземистыми круглыми жестянками, ярлычки которых он читал скорее желудком, потому что буквы на них ничего не говорили его разуму,-- другое дело красные черти или се ребристый изгиб рыбьих хвостов; все это -- запах сыра и чудившийся его желудку запах герметически запаянного мяса -- накатывалось волнами и ненадолго отвлекало его от другого постоянного запаха или ощущения -- не то чтобы страха, а скорее отчаяния, горя, не в первый раз яростно бившегося в его крови. Он не видел стола, за которым сидел судъя и перед которым стояли отец и его враг. Наш враг,-- думал мальчик в отчаянии.-- Мой и его. Ведь это мой отец! Но он хорошо слышал их, вернее только двоих из трех, потому что отец еще не вымолвил ни слова.
-- А какие у вас доказательства, мистер Гаррис?
-- Да я вам уже говорил. Его боров забрался в мои посевы. Я поймал и отдал ему. А у него и забора нет. Я его предупредил. В другой раз я загнал борова к себе. Когда он пришел за боровом, я дал ему проволоки, чтобы он устроил загон. В следующий раз я сам отправился к нему. Приехал, а моя проволока даже не смотана с катушки, так и лежит на дворе. Я сказал ему, что он может получить своего борова, если заплатит доллар за потраву. Вечером пришел от него негр, отдал доллар и получил борова. Чужой негр. Он сказал: "Велено вам передать, что дерево и сено -- они гореть могут". Я говорю: "Что такое?" -- "Вот то самое и велено передать: дерево и сено -- они гореть могут". И в ту же ночь у меня сгорел сарай; скот я успел вывести, а сарай сгорел.
-- А где этот негр? Вы его поймали?
-- Говорю вам: чужой негр. Не знаю, что с ним сталось.
-- Ну, это еще не доказательство. Разве вы не понимаете?
-- А вы допросите парня. Он знает.
Сначала мальчик думал, что речь идет о его старшем брате, но Гаррис сказал:
-- Нет, не его. Того, младшего. Мальчишку.
И сутулый, не по летам маленький, низкорослый и жилистый, как и отец, в обтрепанных и линялых лохмотьях, из которых он уже вырос, с прямыми нечесаными каштановыми волосами и глазами серыми и дикими, как грозовое небо, мальчик увидел. что люди между ним и столом расступаются и образуется аллея угрюмых лиц, а в конце ее -- судья, невзрачный седеющий господин без воротничка и в очках, и судья подзывает его. Он не чувствовал досок пола под босыми ногами; казалось, он шел под давящим грузом угрюмых взглядов. Отец стоял навытяжку в своем черном воскресном сюртуке -- он надел его не для суда, а в дорогу -- и даже не взглянул на мальчика. Он хочет., чтобы я солгал,-- подумал мальчик, и снова его охватило отчаяние и горе.-- И мне придется солгать.
-- Как тебя зовут, мальчик? -- спросил судья.
-- Полковник Сарторис Сноупс ',-- прошептал он.
-- Вот как? -- изумился судья.-- Говори громче. Значит, так и окрестили тебя от рождения полковником? Ну, тот, кто окрещен в честь полковника Сарториса, должен говорить только правду. Не так ли?
Сарти молчал.
Враг! Враг -- подумал он. Мгновение он ничего не видел, не видел, что лицо судьи добродушно, не различил, что голос судьи дрогнул, когда он спросил человека по имени Гаррис:
-- Так вы хотите, чтобы я допрашивал этого малыша?
Но все-таки он слышал, и в этой тесно набитой комнате, где не было слышно ни звука, кроме спокойного и напряженного дыхания, он почувствовал себя так, как было, когда он на длинной виноградной лозе раскачался над оврагом и на самом размахе его вдруг настигло бесконечное мгновение, цепенящее своей значительностью, словно выхваченное из времени.
-- Нет,-- горячо и со злобой сказал Гаррис.-- К черту! Отошлите его домой!
И время текучей волной вновь нахлынуло на него, сквозь запах сыра и запаянного мяса нахлынули голоса, и страх, и отчаяние, и все та же давнишняя боль.
-- В иске отказать. Я считаю обвинение против вас, Сноупс, недоказанным, но дам совет. Уезжайте отсюда и никогда сюда не возвращайтесь.
Тут впервые заговорил отец. Голос его был холоден и резок, говорил он ровно, без всякого выражения.
-- Я и собираюсь. Я не хочу оставаться здесь среди всякого...-- Он употребил непечатное выражение, грубое, но не обращенное ни к кому в частности.
-- Вот и прекрасно! -- сказал судья. -- Грузите ваш фургон, и чтоб к утру вас тут не было. Заседание закрывается.
Отец круто повернулся, и мальчик пошел следом за жестким черным сюртуком, за жилистой фигурой отца, который все так же жестко и не спеша уходил с того самого места, где он тридцать лет назад спасался на краденой лошади из-под пуль полевого жандарма южан ', угодившего ему в конце концов в пятку; пошел следом уже за двумя черными спинами, потому что откуда-то из толпы вынырнул старший брат, одного роста с отцом, но грузнее и с неизменной порцией табачной жвачки за щекой; пошел сквозь строй угрюмых лиц вон из лавки, по ветхой галерейке, вниз по шатким ступеням, мимо собак и подростков, по пухлой майской пыли -- и вдруг услышал, как кто-то прошипел:
