Уильям Фолкнер
Развод в Неаполе
Перевод С. Белокриницкой
I
Мы сидели не на веранде, а в зале - Монктон, боцман, Карл, Джордж, я и женщины - три женщины в жалких побрякушках, из тех, кто знается с матросами и с кем знаются матросы. Мы говорили по-английски, а они не говорили совсем. Но именно это позволяло им непрестанно взывать к нам за порогом слышимости наших голосов - выше и ниже - на языке, который древнее человеческой речи, да и самого времени тоже. По крайней мере, времени, только что прожитого нами, - тридцати четырех дней и море. Иногда они перекидывались словом-другим по-итальянски. Женщины - по-итальянски, мужчины по-английски, будто язык был вторичным половым признаком, а в вибрации голосовых связок проявлялось внутреннее напряжение, предшествующее потаенному мигу спаривания. Мужчины по-английски, женщины по-итальянски; видимость двух параллельно текущих потоков, которые пока еще разделены дамбой.
Мы говорили с Джорджем о Карле.
- Зачем же ты привел его сюда? - спросил боцман.
- Да уж, - сказал Монктон, - это кафе явно не из тех, куда бы я, например, пришел с женой.
Джордж выдал ему: это было не слово, не фраза, целая тирада. Он был грек, крупный и черноволосый, на голову выше Карла; его брови напоминали двух ворон, распластавших крылья в полете. Он выдал нам все находчиво и обстоятельно, на почти безупречном, классическом английском языке, хотя обычно изъяснялся, как малолетний отпрыск водевильного комика, согрешившего, скажем, с кобылой.
- Так точно, - сказал боцман. Он курил итальянскую сигару и пил имбирное пиво; он два часа сидел над одной кружкой, и теперь пиво было, наверное, такое же теплое, как душ на корабле. - Я бы нипочем не привел свою подружку в этакое местечко, пусть даже она и парень, все равно.
Карл же сохранял полное бесстрастие. Неподвижно сидел, держа в руках кружку слабенького итальянского пива, - белокурый и юный, с круглой головой и круглыми глазами; он казался благовоспитанным мальчиком, которому не место среди всего этого шума и мишуры, а женщины напряженно перешептывались и поглядывали то на нас, то на него, таинственным безотчетным инстинктом уже проникнув в суть дела. "Einneocente"* {Он невинный - искаж. ит.}, - сказала одна; снова они зашептались, загадочно и понимающе поглядывая на Карла.
- А вдруг он тебя дурачит, - сказал боцман. - Что ж он, не мог за эти три года хоть раз удрать от тебя через иллюминатор?
Джордж сверкнул глазами на боцмана и открыл рот, чтобы выругаться. Но не выругался. Посмотрел на Карла. Потом медленно закрыл рот. Мы все смотрели на Карла. Под нашими взглядами Карл поднял кружку и с нарочитой неторопливостью стал пить.
- Ты еще невинный? - спросил Джордж. - Только чтоб без вранья!
Под взглядами четырнадцати глаз Карл осушил кружку горького, слабого, трехградусного пива.
Теперь Джордж, озадаченный и обиженный, сверкнул глазами на него. Он только что побрился: щеки у него были синие и гладкие, над ними - черным взрывом - смоляная шевелюра, челюсть мощная, как у пирата или боксера. Он был у нас помощником кока.
- Брешешь, сукин кот, - сказал он.
Боцман поднял свою кружку, в точности подражая движению Карла. Картинно развалясь на стуле и запрокинув голову, он преспокойно вылил пиво струйкой через плечо, так же неторопливо, как Карл пил, копируя его шикарно-невозмутимую повадку бывалого моряка. Он поставил кружку на стол и поднялся.
- Пошли, - сказал он нам с Монктоном. - Уж если весь вечер торчать в одном месте, так нечего было с корабля уходить.
Мы с Монктоном встали. Он курил короткую трубку. Одна из женщин была его, другая - боцмана. У третьей был полон рот золотых зубов. Ей было лет тридцать - а может, и не было. Мы оставили ее с Джорджем и Карлом. В дверях я оглянулся; официант подавал им еще пива.
II
Они появились на корабле в Галвестоне вместе. Джордж нес граммофон и фирменную бумажную сумку известного универсального магазина, а Карл - два туго набитых саквояжа под кожу, на взгляд - фунтов по сорок каждый. Джордж занял две койки, одну над другой, как в спальном вагоне, - при этом он шепеляво, без пауз, монотонной скороговоркой ругался, помыкая Карлом, как своим слугой, а Карл с аккуратностью старой девы раскладывал их пожитки. Из одного чемодана он вытащил стопку - не меньше дюжины - свежевыстиранных полотняных курток, и все тридцать четыре дня нашего плавания каждый раз появлялся в кают-компании (он был помощником стюарда) в свежей, а две или три всегда сохли после стирки под тентом на корме. И тридцать четыре вечера подряд, когда камбуз запирался, мы наблюдали, как они, оба в трусах и тельняшках, танцевали под граммофон на полуюте, над трюмом, набитым техасским хлопком и канифолью из Джорджии. У них была одна-единственная пластинка, и та треснутая, и всякий раз, как иголка цокала, Джордж притопывал ногой (сами они, я думаю, этого не замечали).
Про Карла нам рассказал Джордж. Карлу исполнилось восемнадцать лет, он был родом из Филадельфии. Оба называли ее уменьшительным именем - "Филли"; Джордж говорил о ней по-хозяйски, будто сам сотворил Филадельфию именно для того, чтобы там родился Карл; хотя позднее выяснилось, что, когда они познакомились, Карл плавал уже год. А кое-что рассказал о себе сам Карл: он был из рода потомственных корабельных плотников, его родители переселились в Америку из Скандинавии; он был четвертым или пятым ребенком в семье и рос под присмотром то ли матери, то ли старшей сестры в каркасном домике, не отличимом в ряду точно таких же, а до моря от них было не так уж и близко ехать и ехать на трамвае; но когда ему было пятнадцать лет, непоседливый дух какого-то беспокойного деда или прадеда, давным-давно почившего на дне морском (а может, по несчастливой случайности, нашедшего последнюю гавань в сухой земле), не вынеся неподвижности и покоя, вдруг с опозданием на полстолетия возродился в тщедушном потомке.
