Горько усмехнувшись, Ширли Мэнсон все же поднялась с кровати, хоть и с трудом. Недели, месяцы, годы она избегала встреч с жадными грязными журналюгами, но та девчонка, которая приедет сегодня, ей была очень даже симпатична. Прилежная, вежливая студентка, далеко пойдет, подумала Ширли, может, даже, в приличную газетку.
Ширли сделала пару отточенных движений и оказалась в своем инвалидном кресле. Потом, когда она уже была занята чисткой зубов, она думала, с неким цинизмом, что Англию в это время потрясли целых две вещи: одна – всплеск невесть откуда взявшейся рок-музыки и кричащих девчонок на огромных стадионах, куда те самые рок-музыканты приезжали играть на своих гитарках, и другая – череда массовых убийств. Жестоких, омерзительных, бесчеловечных. Тем не менее, убийства эти – людских рук дело. И деятеля она даже знала в лицо – это был ее хороший друг и коллега по работе Гарольд Вуд, с виду казавшийся очень даже порядочным человеком и семьянином, с хорошей должностью в страховом агентстве, но на деле он являл собой лишь гадкое животное, не способное на жалость и сострадание. Так думали все. Так думала, скорее всего, и Ширли.
То была извечная трагедия – наблюдать контраст, который царил в мире. В то время, как Ширли этот контраст охотно подмечала, другие старались в упор его не видеть. И даже если видели, даже если вот он, контраст, у них перед лицом: днем –
веселье, ночью – святотатство, то все равно притворялись, что не видели. Вот он – настоящий человеческий облик. Притворство.
Многие говорили Ширли, что ее ум полон предубеждений насчет людей, что бывают и добрые, честные граждане, но в самом же деле, это их умы были полны предубеждений! Так свято верить в то, что на свете бывают люди без задней мысли, с чистым и непорочным сердцем… Какая же несусветная чушь!
Мысль о том, что с одной стороны общества находились хиппи, стоящие с табличками о любви и мире у правительственных зданий, и все остальные, те, кто на виду, их конечно же поддерживают (иначе бы их сожрали с потрохами), а с другой стороны общества – чудовища, которые убивают детей, удручала ее. Казалось бы, убийцы, воры, наркоторговцы, сексуальные насильники, педофилы, каннибалы и прочие окаянные – это все изъяны социума. Бородавки на теле общества. Лишь какая-то его часть. А может, это и есть само общество? Меркантильное, жестокое, уродливое. Люди стремятся создать комфорт вокруг себя, стараются заслужить уважение, хорошую репутацию, во благо себе, но им, по правде говоря, совершенно нет дела до других. Все эти лицемерные лозунги, кричащие о доброте и любви, вся эта мишура – лишь маскировка, скрывающая истинное человеческое лицо, скрывающая правду. Кому надо скрывать правду? Правительству? Кому-то, кто стоит на верхушке социальных слоев? Кому-то выгодно, чтобы дела обстояли так, иначе бы…
Размышления женщины прервал звук заглухающего мотора на подъездной дорожке. Она подъехала к окну, отодвинула шторку и взглянула на заснеженную улицу. Да, она уже приехала. Но кто с ней? Еще люди. С камерами, с микрофонами. Зачем им это все?
Как оказалось, все эти ребята затеяли снимать документальный фильм для университета. Жалкие манипуляторы. Знали ведь, что если скажут заранее, Ширли непременно откажется. А так, они вон и оборудование притащили, и еще бог знает что. Некрасиво отказываться, когда проделано столько работы, и она это понимала, и они это понимали.
Ширли накинула на себя шаль, и после стука в дверь отворила ее, отъехала назад, дав гостям пройти в дом, и заперла снова.
Они уселись, включили оборудование, и девушка начала:
– Миссис… мисс… мэм, – определилась она. – Вы не против, если мы будем задавать вопросы, касающиеся не только мистера Вуда, но и вас самой? Мы не хотим ограничиваться лишь его биографией. Ведь вы, как нам известно, принадлежали к детям “второй мировой”?
Детьми “второй мировой” называли не просто детей, которые застали военные действия, а тех, кто пережил события войны на себе. Те, кто потерял близких или остался ни с чем во время войны еще будучи детьми – вот кем они были.
Ширли кивнула в ответ.
– И вы, как нам известно, – повторилась журналистка, – вы – наполовину француженка?
– Да, – отозвалась Ширли. – Моя мать была француженкой. Папа – англичанин.
– Расскажите нам о них подробнее. Как они познакомились, кем работали до войны, что с ними стало.
– Мама была актрисой, ее звали Одри Эме, может, слышали о ней. Впрочем, она была не так уж известна, чтобы ее имя засело у кого-то в голове. Но актрисой она была бесподобной. Если бы увидели ее игру, пришли бы в ужас от того, что она не получила признания. Хотя, может, и получила бы, если бы не война.
– А отец? – перебил ее один из парней, сопровождавших студентку-журналистку, за что та толкнула его в локоть.
– Отец тоже работал в кино, актером дубляжа. Так вышло, что он озвучил как раз роль из того фильма, где снялась мать. Она приехала на премьеру в Лондоне, отец тоже там был, и они познакомились. Через год поженились, папа уехал вместе с ней в Париж, появилась я. А потом, когда я подросла… помню только войну.
