Среди десяти тысяч звуков в Синане, среди нефрита, золота и вихрей пыли, он часто проводил ночи без сна в компании друзей или пил вино с пряностями в Северном квартале вместе с куртизанками.
Они слушали игру на флейте, или на пипе[1] и читали стихи, испытывали друг друга насмешками и цитатами, иногда уединялись в комнаты с надушенными, шелковыми женщинами, а потом нетвердой походкой отправлялись домой, после того как барабаны на рассвете извещали о конце комендантского часа, и спали весь день вместо того, чтобы учиться.
Здесь, в горах, в одиночестве, в холодном чистом воздухе у вод Куала Нора, далеко к западу от столицы и даже за границами империи, Тай с наступлением темноты ложился на узкую кровать под первыми сверкающими звездами и просыпался на восходе солнца.
Весной и летом его будили птицы. Это было место, где тысячи и тысячи птиц шумно вили гнезда: орлики и бакланы, дикие гуси и журавли. Гуси заставляли его вспоминать далеких друзей. Дикие гуси были символом отсутствия: в поэзии и в жизни. Журавли — совсем другое дело. Они символизировали верность.
Зимой здесь стоял свирепый холод, просто дух захватывало. Северный ветер, когда он дул, нападал на тебя снаружи, и проникал даже сквозь стены домика. Тай спал под несколькими слоями меха и овечьих шкур, и птицы не будили его на рассвете из покрытых льдом мест гнездовий на дальнем конце озера.
Зато призраки были рядом в любое время года — и в лунные ночи, и в темные, как только садилось солнце.
Теперь Тай узнавал некоторые из их голосов. Злые голоса, и растерянные голоса, и те, в чьих тонких, протяжных воплях звучала только боль.
Они его не пугали, больше не пугали. Хотя сначала он думал, что умрет от ужаса, в те первые ночи наедине с мертвецами.
Он смотрел в окно, не закрытое ставнями, в весеннюю, летнюю, или осеннюю ночь, но никогда не выходил из дома. Под луной или под звездами, мир у озера принадлежал призракам. По крайней мере, к такому пониманию он пришел.
Он с самого начала установил для себя распорядок, чтобы справиться с одиночеством, страхом, и огромностью места, где находился. Святые и отшельники в своих горах и лесах, вероятно, намеренно поступали иначе, проживая дни подобно подхваченным ветром листьям. У них не было ни воли, ни желаний, но Тай обладал иным характером, и он вовсе не был святым.
Он действительно начинал каждый день молитвой за отца. Официальный период траура еще не закончился, и возложенная им самим на себя миссия у этого далекого озера была напрямую связана с уважением к памяти отца.
После молитв, которые, как он полагал, также возносят его братья в том доме, где все они родились, Тай обычно выходил на горный луг (зелень разных оттенков пестрела полевыми цветами, или под ногами хрустели снег и лед) и, если не было бури, выполнял свои каньлиньские упражнения. Без меча, потом с одним мечом, потом с обоими.
Он смотрел на холодные воды озера с маленьким островком посередине, потом вверх, на потрясающие горы вокруг, громоздящиеся друг на друга. За северными вершинами земля на протяжении сотен ли[2] спускалась под уклон, к длинным дюнам смертоносных пустынь, которые с двух сторон огибали дороги Шелкового пути, приносящие столько богатства двору, империи Катая. Его народу.
Зимой он кормил и поил свою маленькую, лохматую лошадку в сарае, пристроенном к его хижине. Когда становилось теплее и снова появлялась трава, он отпускал ее пастись на весь день. Она была спокойная, не убегала. Впрочем, бежать ей было некуда.
После упражнений Тай старался впустить в себя тишину, стряхнуть хаос жизни, амбиции и устремления, стать достойным возложенного на себя труда.
А потом брался за дело — погребение мертвых.
Он никогда, с самого приезда сюда, не делал никаких попыток отделить катайских солдат от тагурских. Их останки, черепа и белые кости, перемешались, разбросанные и наваленные грудами. Плоть ушла в землю или досталась животным и стервятникам, уже давно, или — в случае погибших во время самой последней кампании — не так давно.
Тот последний конфликт закончился победой Катая, хоть она и досталась большой кровью. Сорок тысяч погибло в одном-единственном сражении, почти одинаковое количество катайских и тагурских воинов.
Его отец был на той войне. Генерал, после получивший в награду гордый титул Командующего левым флангом на Усмиренном западе. Сын Неба достойно наградил его за победу: личная аудиенция в Зале великолепия во дворце Да-Мин, когда он вернулся с востока, пурпурный пояс, слова похвалы, обращенные лично к нему, подарок из нефрита, полученный из рук императора всего через одного посредника.
Нельзя отрицать, в результате того, что произошло у этого озера, семья Шень получила большую выгоду. Мать Тая и Вторая мать вместе курили благовония и зажигали свечи в благодарность предкам и богам.
Но для генерала Шэнь Гао воспоминание о здешнем сражении, до самой его смерти, случившейся два года назад, служило источником одновременно гордости и печали, и эти чувства были с ним всегда.
Слишком много людей отдали жизнь за озеро на границе пустынного края, который не могла бы удержать ни одна из империй.