Анатолий Олегов
Плотва на хлеб
Свою первую плотву я поймал на хлеб, на продолговатый катышек, пахнущий ржаным тестом и подсолнечным маслом. Этот катышек прятал в себе весь крючок целиком, вместе с цевьем, и казалось, что никакая рыба, живущая в нашем пруду, не сможет взять в рот столь громоздкую насадку. Но плотва, хорошая, большая, тяжелая, все-таки соблазнилась моим угощением…
О том, что в нашем пруду живет такая большая плотва, я раньше не знал. Каждый день, как только над лесом показывалось солнце, я приходил к плотине и ловил здесь окуней на крошечных карасиков. Эти карасики-зернышки водились в заболоченных ямках-озерках неподалеку от пруда, мы вылавливали их небольшим подъемником, сделанным из старой металлической сетки, и, заполучив таких живцов-крошек, были всегда уверены, что вернемся домой с окунями. Правда, окуни, соблазнившиеся чуть приметными карасиками, тоже не принадлежали к разряду солидных рыб, но все равно полтора десятка таких полосатых рыбок да еще в придачу к ним щуренок размером с карандаш считались по нашему пруду не самым плохим уловом.
Наверное, так и велась бы за нашим прудом слава пустяшного водоема, если бы на его берегу не появился однажды пожилой рыболов с небольшим ведерком и двумя очень длинными и очень тонкими удилищами.
Первое, что показалось нам странным в этом рыболове, это его снасть: удилища у него были бамбуковые, но почему-то не желтого, а коричневого цвета. Такого темного бамбука мы еще не видели, а потому и насторожились. Ну а когда загадочный рыболов при нас подвел к берегу плотвицу размером эдак с ладонь взрослого мужчины, мы чуть не ахнули от удивления: «Как же так?! Такая рыба в нашем пруду?!»
Может быть, и дальше удачливый рыболов оставался бы для нас загадкой вместе со своими странными удочками и счастливым ведерком, в котором всякий раз часам к десяти утра уже были три-четыре серебряные рыбины, если бы один из нас, мальчишек-окунятников, не осмелился как-то подойти поближе к специалисту по ловле плотвы и не поинтересовался с детской наивностью: «Дядя… а на что ловите?..»
Уже потом в ответ на такие же наивные вопросы не раз приходилось встречать мне, мальчишке, либо уничтожающее молчание, либо что-то вроде «вали отсюда». Но в тот раз дядя ответил, и не только ответил, но и показал, как и на что ловить крупную плотву в нашем пруду. Человек оказался добрым, хотя и получил от нас не совсем благозвучное прозвище – Смерть плотвы. Смерть плотвы да Смерть плотвы, но это «Смерть плотвы» всегда произносилось нами с почтительным уважением. Да и как же иначе, когда все лето под руководством этого опытного рыболова познавалась мальчишками тонкая наука ловли крупной и осторожной рыбы! Вот с тех пор и осталось у меня в памяти, что самая крупная плотва берет только на катышек ржаного хлеба, смешанного с ватой и щедро сдобренного подсолнечным маслом.
И теперь я катаю между пальцами такой катышек, а сам не отвожу глаз от чуть приметного на вечерней воде кончика перяного поплавка…
Поплавок стоит около листа кувшинки. Справа от поплавка, сантиметрах в тридцати, еще точно такой же лист. Листья кувшинок и впереди, и здесь, возле моей лодки; поплавок осторожно опущен в небольшое окошечко среди листьев-блюдец. Под поплавком всего сантиметров семьдесят пять воды. И там, в воде, почти у самого дна неподвижно завис катышек ржаного хлеба, точно такой же, какой, между прочим, катаю я сейчас.
В лодке возле сиденья небольшая корзиночка, сплетенная из сосновой дранки. В корзиночке дно выстелено жесткими перьями шуршащей осоки, а на осоке пяток тяжелых рыбин, тускло посвечивающих в сумерках июльского северного вечера.
Поплавок неподвижен. Кажется, он уснул, уснул надолго, до утра. Но я уже знаю, что именно сейчас, в сумерках, и подходит к берегу самая крупная плотва, самая крупная сорога, как зовут плотву здесь, на севере. Сейчас чуть различимо в сером тумане наступившей ночи поплавок двинется в сторону и станет тонуть. И почти тут же подсечка и резкий толчок – потяжка в сторону. Потом рыба кинется вправо, снова влево, потом еще и еще, но уже короче, тише. И наконец плотва-сорога, широкая, тяжелая, окажется в лодке – сначала у меня в руках, а потом и в корзинке, выстеленной зелеными листьями-перьями осоки.
После каждой новой поклевки и каждой новой плотвы окошечко среди листьев кувшинки долго успокаивается. Я закатываю крючок в новый хлебный катышек, не тороплюсь забрасывать: все равно ждать, когда вода, листья, потревоженные, напуганные рыбиной, снова заснут. Потом поплавок снова ложится на воду, снова почти тут же встает и замирает около листа-блюдца… Справа от поплавка, сантиметрах в тридцати, еще один точно такой же лист, такой же лист и впереди поплавка и в сторону к лодке…
Ждать приходится минут пятнадцать-двадцать. И опять поплавок начинает чуть приметно двигаться, тонуть. Это еще одна плотва-красавица подошла к моему оконцу в траве и соблазнилась хлебным катышком, пахнущим ржаным тестом и подсолнечным маслом.
К полуночи клев затихает. Часа полтора приходится сидеть в лодке, сидеть неподвижно, чтобы не беспокоить ночную воду. Уезжать отсюда не хочется – место оказалось счастливым, его жалко потерять, боязно вдруг не найти в предутреннем тумане: «А вдруг в другом окошечке не будет такой плотвы…»
