С тех пор, как она обрела Бога, я стал местной знаменитостью.
Девятнадцать лет назад в маленьком зале бракосочетаний в Бней-Браке умерла моя старшая сестра. Теперь она живет в самом ортодоксальном районе Иерусалима. Недавно я провел у нее выходные. Первый раз в жизни мне довелось попасть к ним на шаббат. Я часто навещаю сестру в будние дни, но в том месяце у меня была куча работы и нужно было ехать за границу… Короче, вышло, что либо в субботу, либо не получится вообще. «Будь осторожнее! — предупредила меня жена, когда я уходил. — Ты сейчас не в лучшей форме; боюсь, как бы они не уговорили тебя уверовать или там… Ну, в общем, ты понял».
Я заверил ее, что беспокоиться не о чем. Что до религии, то лично у меня Бога нет. Когда мне хорошо, мне никто не нужен, а когда дерьмово и внутри меня открывается эта здоровая дыра, я чувствую, что бога, способного ее заполнить, все равно никогда не было и не будет. Так что даже если сто раввинов-евангелистов помолятся о моей заблудшей душе, это им не поможет. У меня нет Бога, но у сестры есть, а так как я ее люблю, то стараюсь относиться к ее Богу уважительно.
То время, когда сестра открыла для себя религию, было чуть ли не самым депрессивным в истории израильской поп-музыки. Только что завершилась война в Ливане, и всем было не до оптимистических мотивчиков. Но, вместе с тем, баллады о прекрасных молодых солдатах, погибших во цвете лет, тоже уже начинали действовать на нервы. Людям хотелось грустных песен, но только чтобы в них не пели о бесполезной и абсолютно не героической войне, которую все старались поскорее забыть. И вот тогда-то, откуда ни возьмись, вдруг возник новый жанр: плач по другу, который ударился в религию. В этих песнях всегда описывался закадычный друг или красивая сексапильная девушка, которые были для певца светом в окошке, но вдруг нежданно-негаданно случалось непоправимое и они становились ортодоксами. Друг отращивал бороду и молился с утра до ночи, красотка оказывалась задрапирована с головы до пят и больше не давала несчастному лирическому герою.
Молодежь слушала эти песни и угрюмо кивала. Война в Ливане унесла стольких друзей, что последнее, чего бы всем хотелось, — чтобы и оставшиеся канули в какую-нибудь йешиву подмышкой у Иерусалима.
Не только музыка открыла для себя заново рожденных иудеев. О них без умолку трещали все средства массовой информации. На любом ток-шоу специальное место отводилось для новообращенной бывшей звезды, стремившейся во что бы то ни стало поведать миру, что она нисколечко не скучает по своей прежней распутной жизни. Или же для бывшего друга заново рожденной знаменитости — этот обычно долго распинался на предмет того, как изменилась знаменитость с тех пор, как ударилась в религию, и как теперь с ней даже и поговорить нельзя.
Вот и со мной было то же самое. С того момента, как сестра направила свои стопы в сторону Божественного Провидения, я стал в некотором роде местной звездой. Соседи, которые раньше не удостаивали меня ответа на вопрос, который час, теперь останавливались, чтобы пожать мне руку и принести свои соболезнования. Стиляги-старшеклассники, наряженные во все черное, говорили: «Дай пять!», прежде чем сесть в такси и умчаться на дискотеку в Тель-Авив. А потом опускали стекло машины и орали мне вслед, как они скорбят по моей сестре. Если бы раввины умыкнули кого-нибудь уродливого, это бы еще полбеды, но заграбастать девушку с такой внешностью, как у нее, — совершенно непростительно!
Тем временем моя оплакиваемая сестра училась в Иерусалиме в какой-то женской семинарии. Она навещала нас почти каждую неделю и, похоже, была счастлива. А если ей не удавалось выбраться к нам, то мы сами ехали к ней в гости. Мне тогда было пятнадцать лет, и я жутко по ней скучал. Когда сестра служила в армии — еще до того, как ударилась в религию, — она была артиллерийским инструктором на юге, и мы тоже виделись нечасто, но почему-то тогда я скучал по ней не так сильно.
Всякий раз, когда мы встречались, я пристально всматривался в нее, пытаясь разглядеть, что в ней стало другим. Подменили ли они ее взгляд, улыбку? Мы разговаривали так же, как и всегда. Она по-прежнему рассказывала смешные истории, которые сочиняла специально для меня, и помогала мне с домашним заданием по математике. Но мой двоюродный брат Гиль, который состоял в молодежной секции Движения Против Религиозного Насилия и лучше меня разбирался во всем, что связано с раввинами, объяснил мне, что это только вопрос времени. Они еще не закончили промывать ей мозги, но как только закончат, она начнет говорить на идише, и ей обреют голову, и выдадут за какого-нибудь потного, обрюзгшего, мерзкого типа, который запретит ей со мной встречаться. Возможно, в запасе есть еще год или два, но мне все равно нужно готовиться к худшему — потому что, выйдя замуж, дышать она, может, и не перестанет, но для нас — все равно, что умрет.
Девятнадцать лет назад в маленьком зале бракосочетаний в Бней-Браке моя старшая сестра умерла, и теперь она живет в самом ортодоксальном районе Иерусалима. Ее муж — студент йешивы, как и обещал Гиль. Он не потный, не обрюзгший и не мерзкий, и такое впечатление, что он искренне радуется, когда я или мой брат заезжаем к ним в гости. Гиль также предупреждал меня тогда, двадцать лет назад, что у сестры будет куча детей, и мне захочется плакать, когда я услышу, как они говорят на идише, как будто живут в каком-нибудь богом забытом местечке в Восточной Европе. В этом вопросе он тоже был прав лишь отчасти, потому что у сестры действительно куча детей — один симпатичнее другого, но когда они говорят на идише, мне хочется только улыбаться.
