* * *
Так вы хотите знать все «почему» и «с чего бы это» ирландцев? Спрашиваете, что делает их такими? Ну тогда слушайте. Я знал, собственно, лишь одного, зато мы встречались сто сорок четыре ночи подряд. Давайте поближе: всмотритесь в этого человека и, может быть, увидите целый народ, выходящий из серой мороси, чтобы снова скрыться в тумане; берегись, идут! Глянь-ка, уже прошли!
Ирландца звали Ник.
Осенью 1953 года я сочинял в Дублине сценарий. Каждый божий день я садился в такси и проезжал тридцать миль, отделявшие реку Лиффи от серой усадьбы в георгианском стиле, где мой режиссер, он же продюсер, держал охотничью свору. Осень, зиму и начало весны я писал по восемь страниц в день, вечерами мы их обсуждали, а ближе к полуночи, готовый вернуться в отель «Ройял Иберниен», я будил килкокскую телефонистку и просил соединить с самым теплым (хоть и неотапливаемым) местом в поселке.
– Кабачок Хибера Финна? – кричал я в трубку. – Ник здесь? Попросите, пусть приедет за мной.
Мысленно я видел их, местных парней, у щербатой зеркальной стойки, похожей на зимний пруд, где из-подо льда таращатся они сами, как нового рода утопленники. В их толчее, в их свистящем «гляди-чего-скажу» молчаливо высится Ник, мой сельский водитель. Мне слышно, как Хибер Финн кричит от телефона и как Ник отзывается:
– Все, сейчас меня здесь не будет!
По прошлым ночам я знаю, что «все-сейчас-меня-здесь» – процесс несуетный. Скорее это медленный отрыв, степенный наклон торса, когда центр тяжести мало-помалу смещается в дальний, пустующий край комнаты, где одиноко мается забытая всеми дверь. Цель его – не повредить изысканное плетение разговора. Тем временем нужно поймать, связать и пометить десятки нитей утка и основы, чтобы назавтра под хриплые возгласы узнавания на лету подхватить челнок и с порога включиться в беседу.
По моим прикидкам, большая часть пути – через кабачок Хибера Финна – занимала у Ника полчаса. Меньшая – от поселка до дома, где я жил, – минут пять.
Так было и в последнюю ночь перед Великим постом. Я позвонил и стал ждать.
Наконец из ночного леса вылетел «Шевроле» 31-го года выпуска, торфяно-рыжий, как и сам Ник. Машина и водитель, сопя и отфыркиваясь, плавно вкатили во двор; я сбежал по ступеням в безлунную, ярко-звездную ночь.
За лобовым стеклом царил безраздельный мрак: приборная доска много лет как почила в мире.
– Ник?
– Он самый, – послышался доверительный шепот. – Славный вечерок, теплый, а?
Термометр показывал пятьдесят,[1] но Ник ни разу не забредал южнее Типперари, а тепло – понятие относительное.
– Да, хороший. – Я сел на переднее сиденье и с хрустом захлопнул ржавую дверцу. – Ну, как жизнь?
– Жизнь? – Он вырулил на лесную дорогу. – Да помаленьку. Здоровье вроде при мне. А чего еще надо, если завтра пост?
– Пост, – задумчиво повторил я. – От чего вы откажетесь на время поста, Ник?
– Я тут подумал, – Ник резко затянулся сигаретой, и его непроницаемое лицо скривилось от дыма, – чего бы не бросить эту дурную привычку. Денег уходит уйма, а пользы – один вред. Это ж какой убыток, если прикинуть за год. Постом бросаю смолить, а там, кто знает, глядишь, и совсем завяжу.
– Браво! – воскликнул я, некурящий.
– Вот и я себе так сказал, – согласился Ник, щуря от дыма глаз.
– Желаю удачи, – продолжил я.
– Спасибо, – прошептал Ник. – Удачи бы хорошо, а то ведь силен лукавый, поди его побори.
И мы двинулись вперед, уверенно преодолевая колдобины, вниз, в объезд торфяной лощины, потом в туман и до Дублина, с постоянной скоростью тридцать одна миля в час.
* * *
Простите, если повторяюсь, но таких осторожных шоферов, как Ник, поискать в любой стране, будь она самая что ни на есть игрушечная, тихая и мясомолочная.
Прежде всего Ник – ангел в сравнении с лос-анджелесскими, парижскими и мексиканскими таксистами, которые, плюхнувшись на сиденье, выключают остатки разума; или слепцами в голливудских черных очках, что, забросив кружки и белые трости, оглашают безумным смехом Виа-Венето, только сыплются тормозные накладки, словно праздничный серпантин за ветровым стеклом. Вспомните развалины Рима; наверняка следствие разгула дикого племени мотоциклистов – вы слышите их ночами, когда они с воем несутся по улицам древнего города: христиане, летящие как на пожар в львиные рвы Колизея.
Так вот, Ник. Гляньте, как руки его лелеют баранку – плавным вращением зимних созвездий в бесшумном и снежном небе. Вслушайтесь, как он вполголоса уговаривает дорогу, ласково гладя ногой шепчущий акселератор, скорость – тридцать одна, ни милей больше, ни милей меньше. Ник, Ник в надежной ладье скользит по озеру, где отдыхает Время. Смотрите, сопоставляйте. Пусть вас с ним свяжет душистое летнее разнотравье; расплатитесь звонкой монетой, крепко пожмите руку.
– Доброй ночи, Ник, – сказал я у гостиницы. – Увидимся завтра.
– Если Бог даст, – прошелестел Ник.
И тихо поехал прочь.
* * *
Пропустите двадцать три часа: завтрак, ленч, обед, последняя на посошок. Пусть в дожде и торфяной дымке растают часы превращения дурной писанины в хорошую, и вот я вновь выхожу из серой георгианской усадьбы. Дверь открывается, на ступени ложится желтый, согретый огнем квадрат. Я вслепую нашариваю автомобиль, который должен быть здесь, слышу в незрячем воздухе натужное перханье мотора и кашель Ника – хрип прокуренных легких.
